Пока говорил Ртищев, можно было вглядеться в лица тех, кто сидел против него на скамье. Якушев обратил внимание на молодого человека с сильно напудренным лицом и порочным чувственным ртом, на совсем юную девушку с косами, старательно уложенными под шапочкой. «Эта дурёха куда затесалась?» Рядом с ней сидел пожилой человек в пальто, в тёмных очках, затем бородач в поддёвке, типичный «охотнорядец», вспомнилось Якушеву. Но больше других заинтересовал военный в длинной кавалерийской шинели. Он сидел неподвижно, опустив голову и уставившись в пол. Это был, наверное, курсант Зубов.

— Дорогие собратья, — журчал Ртищев, — я имел высокую честь присутствовать на том заседании, где составлялся ответ на послание Высшего монархического совета. Не могу скрыть от вас моей тревоги, в этом послании сказано: «Не напирать на монархизм». Собратья! Можем ли мы, верноподданные, скрывать свои чувства от народа? Можем ли мы, говоря с солдатами, умолчать о священной цели нашей — о воцарении вновь на престоле царя-батюшки, державного хозяина земли русской…

Якушев встал:

— Позвольте вас прервать! Я не могу допустить разглашения письма, которое принято нашим верховным органом и направляется за границу в зашифрованном виде, — это нарушение конспирации…

Ртищев открыл было рот, но ничего не сказал и сел. Фонтан красноречия иссяк, эффекта не получилось.

Тогда поднялся Стауниц.

«Этот, по крайней мере, не дурак, а откровенный подлец», — подумал Якушев.

Стауниц говорил отчётливо, громко, с лёгким немецким акцентом:

— Дело с добыванием денег обстоит весьма скверно. Между тем предстоят расходы в связи с нашим съездом. Мы обсуждали не раз планы, как раздобыть деньги, и остановились на одном: получить деньги при помощи экспроприации. Намечено одно районное отделение Госбанка. Подробно обсуждать этот план мы не будем. Скажу только — есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт. Во главе их мы поставим Дядю Васю. Он мастер в этом деле. — Стауниц наклонился к Якушеву: — Желательно знать ваше мнение.

Для Якушева возникло серьёзное испытание. Надо было не запретить грабёж, а убедить в бессмысленности его. Допустить «экспроприацию» только для того, чтобы схватить участников, — нельзя, это могло вызвать подозрение, встревожить всех членов МОЦР.

— Очень сожалею, что я не был, когда вы обсуждали вопрос об «эксе». Господа, я понимаю, что деньги нам очень нужны, но давайте подумаем, что произойдёт, даже если будет успех. Этим актом мы поднимем на ноги не только милицию, уголовный розыск, но и ГПУ. В Москве очень давно не было таких актов. И что мы получим? Какими ресурсами обладает районное отделение Госбанка? Из-за каких-то незначительных сумм поставим под удар не только вашу «семёрку», но и всю организацию в целом. Думаю, что без стрельбы дело не обойдётся, будут убитые или раненые, начнутся аресты, следствия… А ведь главная задача сейчас — собирать силы, исподволь готовить переворот, завязать прочные связи с заграницей, получить крупные суммы от промышленников и зарубежных эмигрантских организаций. И это дело, можно сказать, на мази. А вы хотите рискнуть буквально всем из-за каких-то ничтожных сумм и расплатиться, может быть, кровью наших людей!

Все молчали. Вдруг вскочила девушка и, задыхаясь, крикнула:

— Нет! Так нельзя больше! Нет!..

Якушев слегка вздрогнул и повернулся к ней. «Гимназисточка, — подумал он. — Что с ней?» Потом мягко спросил:

— Что это с вами, моя милая?

Она залепетала быстро и невнятно:

— Мы ничего не делаем… Мы ничего не сделали… Я так не могу! — Она всхлипнула.

Стауниц повернулся к Якушеву:

— Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает себя как исполнительницу. — Вдруг он озлился и зашипел: — Если мы будем прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.

— Хорошо… Я сама. У меня оружие! Я потом застрелюсь! — кричала девушка, задыхаясь от слез.

Стауниц вскочил.

— Погодите… — Якушев встал и подошёл к девушке. — Зоя, сейчас, сию минуту отдайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!

Он говорил повелительным тоном, смотрел ей прямо в глаза и протянул руку за револьвером. В мёртвой тишине девушка открыла сумочку и отдала Якушеву маленький браунинг.

Якушев передал его Стауницу.

— А теперь вытрите слезы. Успокойтесь. Я прошу вас остаться, вас и вас, — он указал на Зубова.

— А меня? — сказал Ртищев.

— Хорошо, и вас. Остальные могут уходить…

Якушев говорил по-прежнему негромко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.

— Вас зовут Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для общего дела. Выстрел в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы совершите подвиг! Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!

Девушка тряслась от рыданий.

— Хотите видеть человека, совершающего истинный подвиг? — Якушев показал на Зубова. — Он красный командир, каждую минуту стоит на пороге смерти и ведёт тайную работу. Он делает именно то, о чем пишут наши собратья из Берлина. И вы его хотите предать!

— Нет! Нет!

— Вы его предадите, вы погубите всю «семёрку», потому что ваш выстрел, ничтожная хлопушка, насторожит Чека. И они доберутся до нас и уничтожат всю группу. Кто вас подучил, кто вас толкает на этот бессмысленный и, к счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?

— Игорь…

— Этот хлыщ с намазанными губами, сидевший рядом? Стауниц! Вы уверены в нем?

— Он был со мной в Ивановском лагере. Как анархист.

— И это все? И вы взяли его в «семёрку»?

— Но он нужен. Связь с молодёжью…

— Я вижу. Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа… Я вижу, что у вас неблагополучно. Мы потребуем от вас, от всех групп строжайшей дисциплины. Абсолютное подчинение Политическому совету, абсолютное…

— Верно! — вдруг заговорил Зубов. — Зачем нам этот шкет несчастный, Игорь? Другое дело Дядя… Дядя Вася.

— Это кто Дядя Вася?

— Бородатый. В поддёвке. Или Ротмистр… или, как его… Кузен.

— Это в чёрном пальто? Он из жандармов?

— Отдельного корпуса жандармов. Я его привлёк, — вдруг заговорил Ртищев. — Работает по коннозаводству. Железный характер… Я надеюсь на него, Александр Александрович!

— Меня зовут Фёдоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь, Зоя, вытрите слезы. Идите домой. И забудьте все, что здесь было. Вы меня понимаете?

— Понимаю.

— Мы ещё поговорим с вами, Зоя…

Когда она ушла, Якушев переменил тон:

— Господа, вы понимаете, что я должен был держать себя так при этой девочке. Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста… Если Стауниц ручается… (Стауниц молчал.) Теперь я могу вам сказать под строжайшим секретом: мы принимаем меры, чтобы установить непосредственную связь с Высшим монархическим советом. В ближайшее время наш эмиссар выедет в Ревель.

— Прекрасно, — сказал Ртищев, — я бы предложил себя, но мне надо в Петроград… И вам бы хорошо туда, Александр Александрович… У меня, собственно, mon cher[10], там дело несложное. Добыть, что закопано в «земельном банке» на даче, в Сиверской. — Он взглянул на часы. — Я бы покинул вас…

— Я вас не задерживаю.

Ртищев ушёл. Теперь их было трое.

— Вы что, старые знакомые? — спросил Зубов о Ртищеве.

— По Петрограду. Он богатейший человек. Землевладелец черниговский. Камергер, вероятно, кое-что сохранил… в «земельном банке».

— Вот черт! — с завистью сказал Стауниц. — Что бы ему отвалить нам на дело. До чего мы стеснены в средствах!

— Вот и я думаю, — заговорил Зубов. — Надоело мне до чёртовой матери все это!

— Что именно?

— Служба! Кругом нэп, люди богатеют… А я кровь проливал, пуля во мне сидит со времён Кронштадта. Отца на Тамбовщине красные расстреляли, а я, за них дрался. Встретился у одной бабёнки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он мне открыл глаза. Все-таки я пробую…