Матвееву было разрешено взять с собой дворни и поклажи сколько сможет увезти. А так как ехал он воеводой, то взял с собой не только пищали, но и две пушки с запасом пороха и свинца. Предполагалось, что в пути могут напасть разбойники и пушки тогда сделают своё дело.

Отправлялся окольничий Матвеев на воеводство длинным обозом, что-то около двадцати телег со скарбом, слугами, их жёнами и даже детьми. Взял с собой десятилетнего сына Андрея[16] и даже племянников, которых дорогой учил чтению и письму, если позволяли обстоятельства. Даже карл Захарка, призванный в пути потешать господ, ехал с обозом.

Однако, выпроводив Матвеева из Москвы, недруги не успокоились. Если с сидящим на троне царём — даже и юным — спорить было не принято, то уж в верхней горнице, куда собиралось всё семейство, сёстрам и тёткам царя представлялась возможность уговаривать царственного отрока, а то и требовать хором исполнения женских желаний и капризов. Туда, в верхнюю горницу, была вхожа и Хитрово Анна Петровна, как кормилица царевича, ненавидевшая молодую царицу Наталью Кирилловну и её воспитателя Матвеева. Само собой, на эти семейные посиделки мачеху никогда не приглашали, а Фёдору, однажды пожелавшему позвать её, дали понять, что мачехе здесь делать нечего.

Вот Милославский и Хитрово стали действовать через верхнюю горницу, дабы «упечь-таки Артамошку в ссылку».

   — Федя, — обращалась тётка Ирина Михайловна, — сказывают, Матвеев увёз книгу с рецептами из аптеки и в той книге указаны цифирью составы зелий.

   — Надо книжку-то посмотреть эту, — подхватывала Софья Алексеевна. — В народе слухи ходят, что батюшку отравили, поди, в книжке той зелье эта и записано.

Фёдор, за день уставший от сидения в Думе, обычно лежал, и сёстры наперебой ухаживали за ним: кто подавал питьё, кто укрывал ноги или поправлял подушку. И самая старшая Романова — Татьяна Михайловна по-матерински ласково советовала:

   — Ты, Феденька, вели ту книжку-то у него забрать. Пусть хоша кто-то знающий посмотрит её. Хотя бы твой учитель Симеон Полоцкий[17]. Пошли кого-нито вослед.

А уже через день в переднюю был вызван полуголова стрелецкий Лужин Петьша, и Стрешнев, выйдя туда от царя, прочёл:

   — Государь указал тебе, Пётр Лужин, ехать вслед за Матвеевым, пусть встанет в Лаишеве под Казанью впредь до особого указу. И забери у него книгу аптекарскую, в которой многие статьи писаны цифирью, а ещё забери у него Ивана-еврея и карлу Захарку. И вези книгу и людей сюда, на Москву.

У Красного крыльца, подозвав к себе полуголову Лужина, Иван Михайлович Милославский вручил ему грамоту запечатанную:

   — Заедешь в Казань к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому и передашь эту грамоту.

   — Хорошо, боярин. Исполню, как велишь.

А грамота была невеликой, в ней было написано: «Иван! Матвеев, недоброжелатель наш, ныне в опале, не чинись с ним, и я помогу тебе на Москве быть».

Поехал Лужин вдогон за Матвеевым в коляске, вооружённый саблей и пищалью. Воротился через две недели, похудевший, почерневший за дорогу, и привёз только Ивана да Захарку.

   — А книга? — спросил Милославский.

   — Он сказал, никакой книги у него нет, все рецепты оставлены в аптеке. Вот людей отпустил.

Через час по прибытии Иван-еврей и карла Захарка были в пытошной под башней.

Всего свету было, что три свечи в шандале, стоявшем на столе, за которым сидел подьячий с пером за ухом, а перед ним чистые листы и чернильница. В углу в горне тлели угли, по краям лежали пытошные щипцы и шилья. С потолка свисали верёвки от блока дыбы.

Милославский присел к столу, спросил стоящих и испуганных Ивана с Захаркой:

   — Ну что, голуби, скажете добром или под кнутом?

   — О чём, боярин? — пролепетал Захарка, который, имея детский рост, едва возвышался над столом. Иван вообще говорить не мог, стучал от страха зубами.

   — О книге.

   — О какой книге?

   — Так кто кого пытает, — нахмурился Милославский. — Ты меня или я тебя? Я спрашиваю о книге, которая была у вашего хозяина.

   — Книга, книга, — забормотал Захарка, подводя глаза под лоб. — А она какого цвета?

   — Сысой, — позвал Милославский.

От стены, словно выйдя из неё, отделился и подошёл здоровенный детина в посконной чёрной рубахе до колен.

   — Дай ему, Сысой, пару горячих, а то он цвет забыл.

   — Ой, не надо, — пискнул Захарка, но Сысой одной рукой зажал ему рот, другой, ухватив за ворот, приподнял и как щенка понёс в дальний угол. Там привязал несчастного к столбу. Взял кнут, откинул небрежно назад длинный змеистый хвост его.

   — Да не переруби, гляди, — успел сказать Милославский, как раздался тонкий свит и щелчок там в углу, где был привязан Захарка.

   — А-а-а, — вскричал несчастный.

И опять тонкий свист и щелчок. Захарка захлёбывался от рыданий.

   — Ну, вспомнил цвет книги? — спросил Милославский.

   — Вспо... вспо... мнил, — прорыдал Захарка. — Он-на чё-чёрная.

   — Всё расскажешь?

   — Всё... всё.

   — Сысой, подведи его к столу.

В это время словно подкошенный рухнул возле стола Иванка-еврей.

   — Это ещё что? — удивился Милославский и кивнул подьячему. — Посмотри его. Ни били, ни жарили, а он уж готов.

Подьячий встал из-за стола, склонился над упавшим.

   — Живой он. С перепугу, кажись, в порты наложил фу-у-у.

   — Вот еще Не хватало тут вони Сысой, выкинь этого за дверь.

Сысой подвел Захарку к столу, а сомлевшего Ивана схватил за пояс и вынес за дверь, выбросил на ступени лестницы.

Лицо Захарки изморщилось от боли, словно печеное яблоко, по щекам лились слёзы, он со страхом смотрел на боярина, пытаясь угадать, что надо говорить, чтобы угодить этому человеку, чтобы опять не попасть под кнут. Он понял, что боярина интересует какая-то книга, и он начал вспоминать.

   — Я раз спал в горнице за печкой, а проснувшись, увидел, что за столом в горнице сидят, склонясь над черной книгой, Артамон Сергеевич, Стефан и Спафарий. И читают ее.

   — Какой Стефан?

   — Доктор Стефан.

   — Ну, сказывай далее, что видел, слышал. Да не спеши, а то подьячий не успевает писать за тобой.

Захарка дождался, когда подьячий поставит точку и поднимет от листа голову, и продолжал:

   — Я не понимал, что они читали. Книга была не на нашем языке, но она такая чёрная.

   — Чёрная, ты уже говорил. Сказывай, что дальше было.

Бедный Захарка весь напрягся, пытаясь хоть что-то добавить к сказанному. Ах, как бы понять ему, что нужно боярину? И вдруг его осенило:

   — Да. Вспомнил. Потом к ним явились какие-то духи, такие страшные. И они им сказали, что в горнице есть ещё один человек, спрятанный...

Захарка видел, что рассказ его весьма заинтересовал боярина, и, поняв, что попал в точку, продолжал без запинки:

   — ...А когда духи так сказали, Артамон Сергеевич кинулся за печку, нашёл меня. Выволок, стал ругать и колотить.

   — А за что ругал-то?

   — Как «за что»? Я ведь помешал им заниматься ведством.

Захарка врал, но лишь в этом он видел спасение от страшного кнута. Главное понимал, его вранью верят, что даже записывают. И понимал карлик, что этим навлекает беды на своего хозяина, но остановиться не мог, не имел сил на это. Ему важно было сегодня, сейчас уйти от кнута. А хозяин? Что хозяин? Он — боярин, птица высокая, ему кнута не дадут.

А вечером в верхней горнице отсутствие книги, о которой так много говорил Захарка, вызвало однозначный вердикт:

   — Он её сжёг.

   — Да, чтобы не попасться, он её сжёг, а ты, Федя, его в воеводы, когда надо было в железы.

   — Ну, ничего, — оправдывала племянника Татьяна Михайловна. — Он ещё молодой, поживёт с наше, всё поймёт.

Через день званы были в переднюю думный дьяк Семёнов и думный дворянин Соковнин. И Стрешнев, выйдя от царя, прочёл им указ: