— Великий государь указал вам, тебе, Семёнов, и тебе, Соковнин, без промедления ехать в Лаишев, осмотреть у Матвеева все письма, рухлядь, и, если случится найти книгу, привезти её в Москву государю. Если этого не случится, то допросить всех людей Матвеева с пристрастием и с самого его взять подробную скаску, как готовилось лекарство больному государю, кто вкушал его до государя и после.

Артамон Сергеевич среди ночи подхватился от громкого стука в окно избы.

   — Кто там?

   — Отворяй ворота, государевы люди.

Ёкнуло сердце от недоброго предчувствия, в полумраке натянул портки, прикрыл устроившегося у стены сынишку Андрея. Вышел во двор, заставленный повозками, в которых спали его многочисленные спутники. Кое-где уж торчали над телегами взлохмаченные головы, поглядывали встревоженно на ворота. Священник отец Сергий, крестясь, спросил негромко:

   — Что, Артамон Сергеевич, опять?

   — Опять, — кивнул Матвеев. — Пособи, батюшка, засов вынуть.

Вдвоём они вынули заложенную в проушины жердь, отворили ворота.

Вошли Семёнов с Соковниным. Последний закричал:

   — А ну, все подымайся! А ты, — обернулся к Матвееву, — давай все бумаги, письма, книги. Всех людей давай.

   — Люди — вот они, — показал Матвеев на возы. — А бумаги, какие есть, все в избе.

   — Идём в избу, — сказал Соковнин и пошёл первым.

За ним последовал Матвеев, а рядом — Семёнов.

   — Василий Григорьевич, что за пожар? — спросил окольничий дьяка.

   — Книгу какую-то твою чёрную государю надо. Ты бы уж отдал её, Артамон Сергеевич.

   — Да нет у меня никакой книги.

В избе вздули свет, хозяев, спавших на печи, выгнали на улицу. Соковнин велел открыть все баулы, развязать узлы, мешки: рылся в них, как пёс в лисьей норе. Разбудил Андрея, забравшись под подушку, на которой отрок спал.

Затем обыск продолжился во дворе на телегах. Даже в дуло пушки заглянул Соковнин, что рассмешило стоявшего около повара.

   — Я те посмеюсь, я те посмеюсь, — пригрозил думный дворянин. — Всех на съезжую!

Повели на съезжую всех, даже и попа с монахом; из слуг оставили только конюха кормить и обихаживать коней. Уже светало.

Матвеев вошёл в избу, где всё было перевёрнуто вверх дном. Андрей сидел на кровати, прижавшись спиной к стене.

   — Во. Как Мамай воевал, — усмехнулся горько Артамон Сергеевич. — Обалачайся, сынок. Пришла беда — отворяй ворота. Скоро, видно, и меня на съезжую потянут.

   — А зачем на съезжую-то? — спросил Андрей.

   — Допрос чинить, для чего ж ещё. Скаску писать.

И верно. Скоро пришёл посыльный.

   — Тебя на съезжую требуют, боярин. И немедля.

На съезжей в дальней горенке сидели Соковнин с Семёновым. Дьяк писал, перед ним лежали листы уже исписанные. Матвеев догадался: брали скаски с его людей.

   — Ну, сказывай, Артамон, как составлялись лекарства государю? — спросил Соковнин, напуская на себя важность.

«Мог бы и по отчеству, чай, в два раза меня моложе, — подумал Матвеев. — От спеси-то эко вспучился, что тесто в деже». Но вслух сказал:

   — Лекарства государю составляли доктора Костериус и Стефан.

   — А ты? Ты разве не участвовал?

   — Я в этом плохо смыслю, а они — люди учёные.

   — А рецепты где, которые составлялись?

   — Рецепты все в аптеке.

   — А как давали лекарство государю?

   — Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом я и после меня дядьки государевы: князь Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, а тогда уж давали государю.

   — А если лекарство оставалось, куда его девали?

   — Остатки всегда я допивал на глазах у государя.

   — А в ночь смерти государя кто пробовал?

   — В ту ночь только лекарь и я. Куракина близко не случилось и Хитрово не было.

   — А что это за чёрная книга, которую ты дома ночью читал со Стефаном?

   — Это учебная книга, по ней я сына учил латыни.

   — А вот карла твой, Захарка, сказывал, что по той книге вы духов вызывали.

   — Каких духов? — возмутился Матвеев. — Ему это приснилось, наверно.

   — Злых духов, злых, Артамон. Не хочешь признаваться, тем хуже для тебя.

   — А вы б спросили у Захарки, какие они из себя, духи-то.

   — Да уж спросили кому надо.

«Ясно. Захарку в застенке пытали, — догадался Матвеев. — И карлика не пощадили, изверги».

Выпытав всё, что возможно, Соковнин сказал:

   — Скаска твоя к государю пойдёт. Хорошего не жди, Артамон.

   — Да уж куда хуже.

Но впереди ждало его и худшее. Опять ночью прибыли солдаты и, взяв его за караул, повезли в Казань. Там был ему прочитан указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирали все имения, лишали боярства и вместе с сыном отправляли в Пустозерск к студёному морю в ссылку. Когда дьяк Горохов читал ему указ, в котором перечислялись его вины, и Матвеев хотел возразить на одну несуразицу, Горохов рявкнул на него, как на простого мужика:

— Замолчи! И не говори! Слушай!

И у Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды: «И это почти за полувековую службу мою государю; за мои дела ратные, за мои раны боевые».

Пожары в деревянной Москве не редкость. Как ни берегутся жители, то в одном конце «красный петух» хвост покажет, то в другом закукарекает. Правда, тушить бегут всем миром, зная, что «птица» эта зловредная и до тебя доберётся, если соседу не поможешь с ней управиться.

После обеда, когда все домочадцы подрёмывали, а то и спали напропалую, случился пожар в усадьбе стольника Апраксина Матвея Васильевича.

Заметил подозрительный дым, струившийся из-под застрехи, случайно проезжавший от Москвы-реки водовоз. Соскочил с воза, застучал кнутовищем в ворота:

   — Эй, православные, горите-е-е!

Вмиг взбулгачился весь дом. Водовоз тоже оказался с бочкой своей в самый аккурат, снял ведёрко с облучка и ну лить туда, где огонь замечал. Соседи бежали со всех сторон, кто с ведром, кто с багром, гасить огонь в самом зародыше, не дать ему перекинуться на соседние дома. Сам стольник не дома был, в Кремле, в передней обретался, там ему и сообщили: «Матвей Васильевич, скорее беги, твои хоромы горят».

Прискакал стольник к хоромам на коне, когда уже крыша огнём взялась, слетел с седла, и первое, что закричал:

   — Дети! Где дети[18]?

Явился старший перед ним, Петьша, весь перемазанный, потный:

   — Я здесь, отец.

   — А Федька?

   — Федька вон воду с колодца таскает.

   — А Марфинька? Где Марьфинька, сукины дети? — вскричал Матвей Васильевич, нутром почуяв самое страшное. Он знал, дочка, девятилетняя Марфинька, всегда наверху была Тут как тут жена явилась стольникова, зарыдала, запричитала, как по покойнику.

   — Ой, дитятко моё-ё.. доченька-а родная-а-а.

Матвей Васильевич вне себя ударил жену по щеке.

   — Дура. Живую хоронишь. — И тут же оборотился к Петру — Лестницу, живо лестницу, окаянные.

Притащили лестницу, приставили к подоконнику верхней светёлки, кинулся было по ней сам стольник вверх, но лишь бороду опалил, свалился вниз. Попробовал пятнадцатилетний Федька сунуться к окну, тоже жара не выдержал, воротился.

   — Лейте туда! Лейте туда! — кричал хозяин вне себя, указывая на верхнее окно девичьей светёлки.

Плескали воду вёдрами вверх, но пользы от того чуть было, едва ли четвёртая часть долетала до окна. И тут у лестницы появился Тимка — подручный кузнеца апраксинского.

   — Лейте на меня, — закричал.

Облили его, он мигом влетел вверх по лестнице, выломал оконные переплёты, исчез в светёлке.

   — Господи, помилуй Господи, пособи, — бормотал Матвей Васильевич, не сводя глаз с окна, в котором исчез Тимка. И воду теперь пуще прежнего плескали в это окно. Время тянулось столь тягостно и долго, что кто-то не выдержал в толпе, сказал: