Чернов, опираясь на трость, поднимается на холм к деревенскому кладбищу.

С холма видно далеко. Шишкин Лес стал другим. Появилась железнодорожная станция, бараки рабочего поселка, черные фабричные дымы и красные лозунги. Праздное чириканье птиц заглушается теперь лязгом железа, гудками паровозов и пением марширующих на плацу пионеров. Веселый, деятельный пейзаж.

Постояв у могилы Семена Левко, Чернов глядит на карманные золотые часы, считает свой пульс, удовлетворенно щелкает крышкой и оглядывается.

Думал ли он в этот момент, стоя у могилы Левко, что прежний Шишкин Лес безвозвратно утерян? Думал ли он, что живет в страшное время, в несчастной стране? Думал ли он, что его судьба составляет редкое исключение, а миллионы кругом него голодают и мрут?

Думал конечно. Но не постоянно он об этом думал. Мне кажется, что в этот момент, у могилы Левко, он вовсе об этом не думал.

Мне кажется, что на холме, у могилы Левко, он просто слушал звуки, просто чувствовал запахи, просто жил. И слава Богу, потому что там же, у могилы Левко, через неделю после триумфа в Большом театре Чернова нашли мертвым. При нем не оказалось его золотых часов. Приехали разбираться чекисты во главе с Василием Левко. Но следствие так и не установило, было ли совершено убийство с целью ограбления, или Чернов умер от сердечного приступа, а часы сняли с него потом.

Внучке Чернова Даше, моей будущей маме, в том году исполнилось девятнадцать, и она уже училась в Московской консерватории.

Вот она репетирует в классе на втором этаже. Профессор, бородатый карлик, удовлетворенно кивает. За окном, раскрытым на Большую Никитскую, ночь.

А в ночи, под окном, с небольшими чемоданами в руках стоят двое: восемнадцатилетний поэт Степа Николкин и двадцатилетний поэт Зискинд. У Степы шляпа надвинута на лоб и лицо замотано длинным шарфом. У Зискинда лицо открыто, носато, жгуче красиво и румяно.

Из окна слышны звуки Дашиной скрипки, и поэты, точно как Чернов у могилы Левко, не думают о несовершенстве этого мира и трагическом своем времени, а совсем наоборот, ощущают радость бытия. И Степа громко декламирует:

А Зискинд подхватывает еще громче:

Скрипка умолкает. Даша услышала и выглядывает в окно. И Степа продолжает во весь голос:

Урок закончен. Бородатый карлик-профессор и Даша выходят из подъезда и расходятся в разные стороны. У моей будущей мамы белая кофточка, белые тапочки, короткая стрижка. В руке ее футляр со скрипкой. Не оглядываясь, решительно устремляется она по Большой Никитской к бульварам. А поэты устремляются за ней, нога в ногу, и в такт скандируют Хармса. Дурацкое, но веселое занятие.

Сперва Степа:

Потом Зискинд:

И опять Степа:

И тут Даша резко тормозит и оборачивается:

— Кто вы такие?

— Мы литературные хулиганы, прелестная незнакомка, — отвечает красавец Зискинд. — Мы хулиганы и поэты.

— А этот почему шарфом замотался? — смотрит на Степу Даша. — Как лорд Байрон, что ли?

— Нет, просто п-п-прыщи, — честно отвечает мой будущий папа. — Хотите п-п-посмотреть?

— Спасибо, нет. А почему ты заикаешься?

— Чтоб было время п-п-п-подумать, что сказать.

— Но когда он читает стихи — не заикается, — сообщает Зискинд.

— Это ваши стихи? — спрашивает Даша.

— П-п-поэта Хармса, — говорит Степа. — Но мы тоже обэриуты.

— Кто?!

— Обэриуты, — повторяет Зискинд. — От ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы создаем вещи, очищенные от литературной и обиходной шелухи. Я — Владимир Зискинд. А это мой друг — Степан Николкин.

— А почему вы с чемоданами? — спрашивает Даша.

— А мы только что из Ленинграда, — говорит Зискинд.

— П-п-покорять Москву, — говорит Степа.

— Ночевать есть где?

— Пока нет.

— У меня хотите? — предлагает Даша. — Но это в Шишкином Лесу, за городом.

— П-п-поехали.

Вот так, легко и просто, все и началось. Но дальше все было не так просто. Потому что папа влюбился в Дашу с первого взгляда, но не был уверен в себе. А Зискинд был в себе всегда очень даже уверен.

В трамвае Зискинд сидит, положив руку на плечи Даше, а Степа сидит отдельно. Трамвай лязгает и звякает. За окнами — мрачные московские окраины. А в трамвае светло и уютно.

— У меня уже напечатаны две книжки, — говорит Даше Зискинд. — У Степы скоро выходит первая.

— Называется «Тетя П-п-поля», — подает голос Степа, прикрывая шарфом прыщавое свое лицо.

— Это у него поэма про гигантскую женщину-силача. — Зискинд трогает завитки волос на Дашином затылке.

— Для детей? — спрашивает Даша.

— Обэриуты не видят разницы между взрослым и ребенком, — объясняет Зискинд. — Как там у тебя, Степа?..

И декламирует Степино сочинение:

— Видишь, — говорит Зискинд Даше, — это у него и детское, и не совсем.

— Да уж, — соглашается Даша.

Потом они едут на поезде. Потом идут ночью по дороге через лес. Ночью не видно, как Шишкин Лес изменился. Ночью здесь все так же, как было во времена молодого Чернова и Верочки. Так же кукует кукушка. Так же щелкают соловьи. Волшебная подмосковная ночь.