Это единственное, что мой сын от меня унаследовал. Выпив, я тоже не отличаю приличных людей от подонков и люблю весь мир.

Звонок мобильника. Котя достает его из кармана. Язык его уже слегка заплетается.

— Степа? Я у Паши в гостях. Все нормально. Что Таня? Что Таня? Ты сам ей позвони. Скажи — все нормально.

Кладет телефон в карман.

— Дед беспокоится? — спрашивает Левко.

— Да. Тебе привет.

— Я так понимаю, что аукцион — это его идея?

— Его, — кивает Котя.

Иногда, когда Котя пьет, в тумане его сознания вдруг обозначается просвет. Когда он пьет с Павлом, он вспоминает, что он Павла знает сто лет, с первого класса школы. Что Павел был его лучшим другом. Что Таня появилась потом и сама все испортила. Что только она во всем виновата.

— Ну, ты этот аукцион прокоцал, — говорит Павел. — Я же тебе сказал, что сам найду покупателей. Вот тут все, кто сидит, — собиратели искусства. И все ваши вещи ушли бы тихо за хорошие бабки. А через аукцион — кто захочет свои доходы светить?

— Иностранцы купят, — говорит Котя.

И тут юный кавказец обнаруживает неожиданно чистый русский язык и знание предмета.

— Иностранцы ничего у вас на аукционе не купят. Все в вашем доме — антиквариат и вывозу не подлежит. Через аукцион вы сможете продавать вещи или за гроши, или музеям.

— А музеи в России нищие, — добавляет банкир.

— У тебя есть мои три миллиона, — втолковывает Коте Павел, для того его и позвал, чтоб вразумить. — Вам нужно собрать еще шесть. Но на шесть миллионов аукцион не проканает.

— Да не пугай ты его, Паша, — вступает в разговор Иван Филиппович. — Ты же что-нибудь придумаешь.

— Теперь мне придется влезать в этот аукцион, — говорит Павел. — Но ты больше не буксуй. Ты держи меня в курсе.

— Что-то мы давно с вами, ребята, не пели, — говорит пятнадцатилетняя жена банкира.

И запевает:

И все хором подхватывают:

Поют они явно уже не в первый раз, сразу умело разбиваются на голоса, и получается смешно и музыкально.

Степа проезжает мимо памятника Пушкину и сворачивает в арку ворот на Тверской.

У нашего подъезда импровизированный мемориал — свечи в банках и букеты цветов перед моей фотографией. Тут я совсем молодой, им приятнее помнить меня таким.

Нина открывает Степе дверь, Степа обнимает ее, и вдруг, на одно мгновение, обычная сдержанность моей жены испаряется, и, уткнувшись лицом в Степину грудь, она начинает рыдать.

— Деточка, ну п-перестань, успокойся, — шепчет, обнимая ее, Степа. — Я сейчас п-п-прогоню Ксению к чертовой матери.

— Я вернулась домой, — рыдает Нина, — а она сидит там, у подъезда, у его фотографии, совершенно невменяемая. Говорит, что ей больше некуда пойти. И мне ее опять стало жалко, и я ее впустила.

— Ты не должна ее жалеть.

— Нина, кто там пришел? — кричит из другой комнаты Ксения. — Кто пришел?

— Это Степа, — отвечает Нина.

— Не говори ему ничего! — кричит Ксения. — Не говори того, что я тебе сказала! Этого никому нельзя говорить!

— Я ничего не скажу.

— И пусть он сюда, ко мне, не входит! Я не хочу, чтоб он меня видел! Слышишь?

— Я слышу, слышу, — отвечает Нина.

— Что ей от тебя нужно? — спрашивает Степа.

— Она хочет со мной говорить. Она все время хочет говорить со мной о Леше.

— Но это какая-то п-п-патология. Ты же все-таки его жена.

— Но она прожила с ним двадцать три года.

— Он жил не с ней, а с тобой. Нинон, опомнись. Да, у Лешки были романы. Но ты — жена. Это совсем другое.

— У него не было романов. Была только Ксения.

— Прекрати! — сердится Степа. — Любил-то всерьез он только тебя. А она... Деточка, она очень средняя артистка, и, кроме Леши, ее никто не снимал. Вот она и крутила им, чтобы сниматься. А теперь чего она хочет? Наследства его? Денег?

— Она говорит, что Леша умер из-за нее.

— Что?

— Она все время это повторяет. Слышен грохот опрокинутого стула.

— Я упала! — кричит Ксения. — Нина, ты слышишь, я упала! Иди же сюда!

— Я эту мерзавку сейчас приведу в чувство, — говорит Степа. — Не ходи туда со мной.

— Но я должна там убрать. Ее там вырвало.

— Потом уберешь.

Степа входит в гостиную. На полу осколки разбитой чашки и женская туфля. Степа заглядывает в соседнюю комнату, в мой кабинет.

На стене огромная старая афиша «Немой музы» с прекрасным лицом юной Ксении. Под плакатом Ксения стоит на четвереньках и вытирает газетами испачканный ковер.

— А, Степа п-п-п-пришел! — оборачивается она и передразнивает его, заикается: — П-п-посмо-треть на п-п-пьяную женщину п-п-пришел? Ну, смотрите! Смотрите! Мне уже все равно.

Степа входит и плотно закрывает за собой дверь.

— Ксенечка, — тихо говорит он, — солнышко, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

— Ничего вы не понимаете! — кричит Ксения.

— Девочка, я знаю, как вы были с Лешей душевно б-б-близки.

— Мы с ним не были д-д-душевно б-б-б-б-близ-ки! — кричит Ксения. — Он просто меня трахал! Ваш сын, Степан Сергеевич, меня трахал в этом самом кабинете, вот на этом самом диване!

Степа присаживается на диван рядом с сидящей на полу Ксенией и начинает гладить ее по голове.

— Успокойся, деточка. Зачем ты так?

— Но это же правда! Как только появилась эта квартира, он меня здесь трахал! А раньше он на Маросейке меня трахал! Когда Нина с Котей уезжали в Шишкин Лес, он меня в Москве трахал! А когда Нина была в городе, он меня в Шишкином Лесу трахал. И на студии он меня трахал! И в гостиницах, когда мы снимали на натуре! И в Каннах на фестивале трахал! И в аэроклубе, в раздевалке трахал.

— Тише, голубчик, тише, — просит Степа.

— Он меня, Степан Сергеевич, десятилетиями трахал, и вы все об этом знали, — кричит Ксения. — И Нина прожила с этим целую жизнь, а Котя вырос неврастеником. И никто из вас никогда об этом не говорил вслух! И все из-за меня мучились поодиночке, а больше всего он сам! Трахал и мучился! Трахал и мучился!