© Издательство «Московский рабочий», 1974 г.

Судьба закинула Наташу Казанцеву в маленький городок на широкой степной реке. Городок был полон ветра и колючей песчаной пыли. Могуче и властно ревела взбаламученная, лохматая река, по улицам брели чинные, высокомерные верблюды, с ранних сумерек подслеповатые окна деревянных домиков наглухо закрывались ставнями, точно смежали веки.

За полноводной рекой лежали пески, солончаки, и ветер доносил оттуда горький запах полыни. И Наташе казалось, что на том берегу уже никто не живет, там безлюдье, запустение, край света.

Отчаяние нередко подступало к ее сердцу. Наташа смотрела на все безучастными глазами, редко улыбалась. Одевалась кое-как, ходила в кургузом ватнике и не знала, что делать со своими тяжелыми русыми косами. В первые дни Наташа решила остричь их, но, по женской слабости, пожалела и стала укладывать косы в тугой пучок и прятать под заношенным беретом.

Не раздумывая, Наташа взялась за первую попавшуюся работу медсестры в госпитале. Надо было как-то жить, кормить себя и сына.

Ее поселили на берегу реки, в стареньком флигеле, вместе с госпитальной няней, молодой женщиной, эвакуированной из-под Могилева. Женщину звали Аннушкой Кореньковой, была она пухленькая, коренастая, с озорными мальчишескими глазами.

Три дня Аннушка валялась со своими тремя ребятишками на узлах в необжитой, неопрятной комнате, громко, никого не стесняясь, ревела, ругала этот город, куда ей пришлось эвакуироваться, и грозилась, что лучше утопится в реке, чем будет терзаться на положении разнесчастной солдатки.

А на четвертый день вывела к реке своих детей, прихватив и Наташиного Павлика, вымыла их в холодной воде, искупалась сама и, вернувшись в дом, заговорила с Наташей так, словно знала ее с детства.

— Твой-то где? Вроде моего, тоже воюет… — И, не дожидаясь ответа, протянула Наташе ведро: — Неси воду, солдатка. Не жить же нам в таком курятнике — почистим, побелим. Э-э, да ты совсем скисла! — Аннушка заглянула ей в глаза. — Крепись! Кому теперь лиха беда очи не ест… А жить-дышать надо. К тому же вон у нас и галчата на шее…

Хлопотливая, шумная Аннушка умела работать напористо и споро. Она раздобыла на пристани, задобрив сторожа табачком, с десяток старых ящиков, сколотила из них тумбочки, шкафы для утвари, стол. Стены побелила, пол выскребла косарем, застелила дерюжными половичками; самодельные шаткие тумбочки прикрыла газетами с вырезанными по краям затейливыми узорами.

— Уж коли жить, так с какой ни на есть да с приятностью, — говорила Аннушка и, неугомонно хлопоча по хозяйству, напевала:

Наташа, захваченная веселой энергией Аннушки, старалась ни в чем от нее не отставать и поровну делила с ней все тяготы житейских забот — мыла полы, ходила на рынок за продуктами, ухаживала за детьми.

С непривычки мучительно болело тело, руки огрубели, нередко от усталости Наташа засыпала прямо за столом.

— Малосильная ты, — сожалела Аннушка. — На торфу, видно, не работала?

— Нет, не пришлось. Мы с Николаем на филологическом факультете учились. Он аспирант, диссертацию писал…

— А я вот все больше на торфу да лесозаготовках…

Время шло, и Наташа кое в чем стала даже опережать Аннушку: она научилась стирать белье почти без мыла, ловко шила ребятишкам тапочки на веревочной подошве и окончательно покорила подругу своим искусством приготовлять из мороженой сахарной свеклы до полудюжины вкусных блюд, которыми охотно лакомились ребятишки.

— Ты не скрытничай, — допытывалась Аннушка, — поваром где-нибудь работала, да?

— Я же говорю — на филологическом училась…

— Ну вот, на ученого повара, значит, на шефа… — стояла на своем Аннушка. — Счастливый народ теперь эти шефы!..

Забот между тем прибывало. Подошли холода, надо было доставать топливо. Однажды Наташа с Аннушкой отправились на дальний рынок, за линию. Дрова и уголь были в этом городе большой редкостью и по баснословно высокой цене продавались ведерками, связками, кулечками, пригоршнями. Но женщинам на этот раз неожиданно повезло. Какой-то блаженненький, по выражению Аннушки, продал им за две буханки хлеба и пачку табаку добрые три четверти просмоленного телеграфного столба.

Подоткнув юбку, Аннушка взвалила конец телеграфного столба на плечо и поволокла его вдоль улицы. Наташа кинулась ей помогать, но оступилась, бревно вырвалось из рук и придавило ногу. Она тихонько охнула и, присев у дороги, долго пережидала, пока пройдет боль. Потом женщины привязали за конец столба веревку и, как бурлаки баржу, потянули его по улице, мощенной булыжником. Наконец столб был благополучно доставлен домой, от него расчетливо отпилили два кругляша, раскололи их, и в железной печурке запылал живительный огонь. Вечером, когда улеглись все треволнения дня и Наташа кормила ребятишек вновь изобретенным блюдом из сахарной свеклы, женщины вдруг встретились взглядами и улыбнулись друг другу.

— Увидели бы наши орлы, как мы тут к жизни прививаемся, — вот подивились бы, — сказала Аннушка и задумчиво посмотрела на фотографии мужа, развешанные над кроватью. — Мне бы только Гриша жив-здоров вернулся. Пусть хоть и увечный, только бы пришел скорее.

Имя старшего сержанта Григория Коренькова часто упоминалось в доме. Все, что напоминало о муже, Аннушка с первых же дней выставила на виду: чудом сохраненные в пути фотографии Григория были повешены над кроватью, Почетная грамота укреплена в простенке. И даже ремень Григория висел на стене.

— Я вот вас сейчас отцовским ремнем выпорю, — говорила обычно Аннушка, когда ребятишки начинали чересчур озоровать.

— А ты чего своего муженька не покажешь? — как-то раз спросила Аннушка Наташу. — Хоть они и на карточке, а все как-то поваднее.

— Да, да, это ты хорошо сказала, — согласилась Наташа, и едва Аннушка ушла на работу, она открыла чемодан и достала пачку фотографий. Ей захотелось найти среди них снимок Николая, увидеть его глаза, лоб, губы, прочесть на обратной стороне какую-нибудь трогательную и милую надпись. Но отдельной карточки Николая не оказалось. «Не выношу сниматься, принципиально», — с грустью вспомнила она слова мужа. Только на дне чемодана сохранился большой снимок выпускного курса. Николай стоял с краю и со скучающим видом смотрел в сторону, точно хотел сказать: «Пожалуйста, фотографируйте, но мне это совсем не нужно».

Воспоминания вернули Наташу в родной город на юге, город ее детства, первой любви. Перед глазами ожили лица студентов, вспомнились широкие, как проспекты, коридоры университета.

Студенты наперебой ухаживали за Наташей Казанцевой и старались завоевать ее сердце. Это льстило девушке, но она относилась ко всем одинаково сдержанно, холодновато и чуть насмешливо.

— Ой, Наташа, быть тебе старой девой! — со смехом пророчили ей подруги. — Тебе же рыцарь нужен без страха и упрека, трубадур, а не студент-стипендиат.

К удивлению подруг, Наташа вскоре вышла замуж за аспиранта филологического факультета Николая Горбатенко. Николай был большой, сильный, очень смелый и искренний в своих суждениях, но немного мешковатый, необщительный, молчаливый, и подруги считали, что такой скучноватый муж не пара красивой и требовательной Наташе.

— Нет, нет, он хороший человек… настоящий, — уверяла Наташа подруг. С год они прожили дружно и согласно, но потом Наташе стало казаться, что Николай охладел к ней.

Она по-прежнему, как и девушкой, любила цветы, звучные, красивые стихи, жаждала разных знаков внимания, но Николай ко всему этому относился иронически, чуть пренебрежительно.