Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле «К. В.»), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины,[12] чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… «кофе потом, на той стороне, сэр».

Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя «Таттенжэ»[13] и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…

Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось. Он выкинул подносы и тарелки с остатками в белую железную корзину за статуей Перикла (сесть было негде, и они ели на цоколе). В этом не было вызова обществу – объявления по-английски и по-французски призывали так и поступить. По-гречески советовали, вероятно, то же, но могли бы рекомендовать и противное – Ронни это не касалось.

– Когда мы уедем отсюда? – спросил он.

– Отплываем в четыре.

– Не раньше? Еще больше часа.

– Мама должна после обеда спать, когда она в Греции, понимаешь?

– Должна?

– Когда она в Греции.

– Понимаю. А что делают остальные? Тоже спят?

– О нет. Здесь негде спать. Если, конечно, не хочешь лечь где-нибудь на землю.

На миг Ронни вправду оторопел:

– Но здесь должно хватать кроватей, диванов, не знаю чего еще на всех в этой чертовой компании, кто захочет поспать.

– О, конечно, во всяком случае, на многих. Но в ту часть дома могут войти только те, кто гостит у мистера Василикоса. И мама.

– А как насчет попикать и в этом роде?

– За углом есть сортирчик, куда можно попасть из дома, но не отсюда.

– Василикосу не хочется иногда показать свой дом людям?

– Он показывает часть – ту, где картины, статуи, вазы и прочее.

– А если кто-нибудь захочет там просто лечь на кушетку?

– Там нет никаких кушеток.

Ронни заколебался. Симон отвечала все неохотнее, но можно было не сдерживать свое любопытство.

– А если кто-нибудь вроде лорда Апшота попросит пустить его туда, где есть на что лечь?

– Ему скажут, что нужно спросить мистера Василикоса, и мистер Василикос объяснит ему, что это невозможно.

– Как? Я хочу сказать, почему невозможно?

– Если он говорит «невозможно», значит, невозможно. Дом ведь его?

– Конечно. – Ронни говорил серьезно и горячо. – Безусловно, я просто интересовался. Ну… что бы ты хотела делать до отъезда?

Она немедленно повернулась к нему:

– Пойдем погуляем.

– В такую жару? И куда? Вверх на гору или вниз с горы?

– Почти везде лес, а в лесу – тень. Кроме одного местечка, где нужно подняться и спуститься, все практически на одном уровне. И это недалеко.

– А что это? Еще одно имение какого-нибудь милли… типа?

– Храм.

– Там полно немцев.

– Нет их там. Попасть туда можно лишь отсюда.

Все заверения оправдались, в том числе и насчет расстояния. Однако кое для кого и это показалось далеко. Несколько парочек, среди них пожилой стиляга и молодой стиляга, отправились примерно в то же время и туда же, но достигли цели только Ронни и Симон. Пара за парой сходили с тропинки, одни отошли только на восемь ярдов в плохо укрытое местечко. Ронни и Симон поравнялись с ними всего через полминуты – но уже было отчего заволноваться. Ронни чувствовал зависть и, чтобы отвлечься, заговорил не подумав:

– Полагаю, Василикоса можно понять. Твоей маме не понравилось бы шагать по ступенькам через такие парочки. И счета в прачечной были бы…

– Ха-ха, очень смешно.

– Ну… Ты вряд ли…

Она застыла на пыльной, заросшей тропинке. Косые, неровные полосы солнечных лучей падали на ее торс и ноги. Один луч высветил родинку у плеча. Симон казалась очень высокой и очень серьезной.

– Заткнись, дерьмо! – сказала она хрипло. – Заткнись, заткнись, заткнись!

Сразу же, заглянув ей в глаза, Ронни сказал:

– Прости, Симон, я говорил, не думая. Прости, ожалуйста.

Он не представлял ясно, за что извиняется, но понял, что она угадала его зависть. У него не было возможности уклониться от сиесты.

– Я ее знаю. Девка по вызову, из Афин. Высший класс. Можешь получить ее, если хочешь, – сказала Симон.

Ронни озарило воспоминание об инциденте у Райхенбергеров, он вообразил, как Симон оттаскивает за ноги возлежащих и сама готовится к действию.

– Я не хочу ее, – сказал он, приближаясь на полшага.

– Она тебя утешит. Говорят, она хорошо утешает. Не понимаю, почему ты не хочешь.

В ее тоне были и жалость к себе, и ненависть. Ронни не хотел, чтобы она их испытывала. Он сказал впервые в жизни совершенно искренне:

– Мне неинтересно, как она утешает. Я не хочу ее. хочу тебя.

– Ууммм, – это было рычание, но чувствовалось, то она верит, – правда?

– Конечно, правда. И ты это знаешь.

– Ууммм. Тогда вечером, когда вернемся.

Из осторожности Ронни вместо ответа поцеловал ее. Взять Симон казалось чем-то вроде покупки кота в мешке. Они пошли дальше. Там была только светло-зеленая листва, волокнистые одуванчики и на некотором расстоянии висели, словно украшение куста, желтые штаны. Вскоре меж деревьев показалась разбитая мраморная колонна.