– Интересная?

– Интересная. Про набеги, про князей.

– Дай почитать.

Шурка сник:

– Не могу – это библиотечная. Из школьной библиотеки.

Лешка вернул книгу.

– В каком классе? – отрывисто спросил он.

– Что?

– Учишься.

– Я?..

– Ну, ты.

– В пятом «В».

– А они?

– Тоже.

Лешка видел, как Славка прятал в рукав увеличительное стекло. Ему было приятно, что мальчишки испугались его. Усмехнулся, подошел к самой воде, столкнул носком ботинка вниз ноздреватый камень. Усмешка исказила его болезненное лицо. Узкогубый рот словно бы свело судорогой. Он не сразу его разжал, чтобы спросить:

– Вода… Холодная вода?

– Холодная, – ответил Гога.

– Ужас какая холодная, – добавил Славка.

Шурка промолчал. Он со страхом смотрел, как Лешка расстегивал пуговицы. Дернувшись плечом в сторону, Лешка вылез из пиджака и бросил его Гоге.

– Держи! И ты держи, и ты!

Мальчишки растерянно ловили одежду. У Шурки в руках оказались штаны, у Гоги – пиджак и майка, у Славки – ботинок. Они держали, не решаясь все это положить на землю.

– Купаться будете? – спросил Гога.

– Окунуться хочу разок.

– Простудитесь, – рассудительно заметил Шурка.

– Заткнись! – скорчившись над вторым ботинком, процедил Лешка.

Шнурок не хотел развязываться. Лешка рванул его и отбросил в сторону. Подул с левого берега ветер и взъерошил кожу на спине. Лешка передернул лопатками. Тело у него было худое, костлявое. Острые плечи подпирали белые, оттопыренные уши. Перед тем как броситься в воду, оглянулся, помахал мальчишкам рукой.

– Утонет, – прошептал Славка.

Мальчишки, как по команде, шагнули к воде. Шурка обеими руками прижал к груди Лешкины штаны, Гога медленно опустил на землю пиджак и майку. Славка зачем-то поднял и второй ботинок и держал оба в руках.

Лешка, ослепленный ледяными брызгами, бил изо всех сил по воде руками. Быстрое, острое течение с льдинками кололо под сердце, под ребра, в спину. Лешку отнесло к крутому глинистому берегу. Из воды он вылезал на четвереньках, по-обезьяньи цепляясь онемевшими руками и ногами за землю. Шурка спустился к нему и протянул штаны. Одевшись, Лешка прилег на теплых бугорках рядом с мальчишками. Его трясло.

Алик давно бы мог убежать, но не убегал. Стоял и смотрел. Он даже забыл про свой круг. Неожиданно Лешка взглянул в его сторону…

– А это кто там торчит? – напрягая подбородок, чтобы не лязгать зубами, спросил он.

– Маменькин сынок, – махнул Гога.

– Эй ты, Котя! – крикнул Славка. – Уйди с нашего бугра, а то сейчас получишь.

– Ну, кому говорят? – поднялся с камнем Шурка и сделал вид, что собирается бросить камень.

Алик шарахнулся в сторону и, не оглядываясь, побежал по берегу. Гога, Шурка и Славка торжествующе засмеялись.

– А вы не маменькины? – спросил Лешка.

– Мы нет, – смутился Гога.

– Мы – Бавыкин и компания, – хвастливо заявил Славка.

– Кто Бавыкин?..

– Он Бавыкин, а мы с Шуркой компания.

Лешка лежал на Земле, опершись на локоть, и наслаждался теплом и восхищением, которое светилось в глазах мальчишек. Ему нравилось, что они видели в нем героя. Порывшись в кармане пиджака, он достал пачку сигарет:

– Закурим?

Мальчишки растерялись.

– Мы не курим, – объяснил Шурка.

– Научу. Это нетрудно. Ты, Заячья губа, держи.

Славка взял сигарету и начал разминать, как делал отец.

– Мне не надо, – отодвинулся Шурка.

Гога молча, с чувством собственного достоинства взял сигарету и похлопал себя по карманам, словно искал спички.

– Сейчас дам запалить, – сказал Лешка.

Две спички сломались, потому что у него дрожали руки, третью задул ветер. От четвертой он сначала сам прикурил, потом дал прикурить Славке Заячьей губе. Славка закашлялся, рассмешил Лешку.

– Эх ты, Заяц. Смотри, как надо…

Он затянулся и медленно выпустил дым через ноздри. Его оттопыренные уши по-мальчишески выражали удовольствие от удавшегося фокуса. Продемонстрировав это несколько раз, Лешка спросил:

– Вы где живете?

– Мы? – переспросил Шурка. – В Речном переулке.

– Все?

– Ага… А вы?..

– А я около Успенской церкви.

Немножко в стороне от школы, возвышаясь над домами, играла на солнце золоченая маковка Успенской церкви.

– Там? – показал рукой Гога.

– Там.

– Мы в прошлом году носили туда щеглов. Наловим и несем туда по тридцать копеек штука. Старушки выпускают их. Покупают и выпускают. Это считается праздник такой.

– Благовещенье, – сказал Лешка.

Алик прибежал домой и расплакался. Он побросал в передней прямо на пол кашне, пальто, фуражку и спрятался в своей комнате.

Его мама, Евгения Викторовна, полная женщина со взбитой на затылке прической, выглянула из кухни, торопливо сняла цветастый фартук, вытерла об него масляные руки.

Она сегодня пораньше пришла с работы, хотела приготовить к возвращению Алика из школы его любимые оладьи, а он даже не заглянул на кухню, где так вкусно пахло.

Евгения Викторовна открыла дверь в комнату к Алику.

– Котя, что случилось?

– Уйди, я тебе не Котя.

Он лежал на диване, уткнувшись лицом в зеленую атласную подушечку, шмыгал носом и безутешно вздрагивал худенькими плечами. Когда мать села к нему на диван, он от нее отодвинулся вместе с подушечкой.

– Опять что-нибудь этот хулиган Гога? – спросила Евгения Викторовна.

– Нет.

– А кто же?

– Все.

– И Славка?

– Да.

– И Шурка?

– Я же сказал, что все…

– Перестань нервничать и расскажи спокойно. Они тебя ударили?

– Нет.

– А что же тогда плачешь?

– Они называют меня твоим сынком.

– Ну и пусть называют. Ты и есть мой сынок.

– Ты ничего не понимаешь… – оторвал Алик от подушечки мокрое лицо. – Они называют меня маменькиным сынком. Поняла?.. Поняла?..

– По-моему, это одно и то же.

– Ты ничего не понимаешь.

Алик в отчаянье махнул рукой и опять уткнулся в подушечку. Евгения Викторовна положила ему руку на плечо.

– Перестань, Алик… Как тебе не стыдно так со мной разговаривать? Я все понимаю. Ты хочешь быть таким, как Гога. Бить стекла, ломать себе ноги. Ну что ж, я могу пойти к нему и попросить, чтобы он тебя всему этому научил.

Алику стало ясно, что она ничего не понимает. Он выдернул плечо из-под руки матери и, повернувшись на бок, уткнулся лицом в спинку дивана, противно пахнущую дустом. Ему хотелось сейчас быть на берегу с ребятами и с этим странным парнем, который купался в ледяной воде, а он должен лежать, уткнувшись в спинку дивана, и нюхать дуст. «Вот надышусь, – подумал Алик, – и умру. Пусть тогда плачут».

Евгения Викторовна молча сидела рядом. Она машинально разглядывала висящий на степе портрет Гагарина и думала о том, что она день и ночь работает в машбюро, берет на дом работу, все старается для сына, а ему какие-то мальчишки дороже матери. Она вздохнула, поправила свою взбитую прическу и дружески тронула сына за плечо.

– Ну, успокойся.

– Нет.

– Посмотри на меня.

– Не хочу.

– А я хочу, чтобы ты посмотрел на меня.

– Не хочу.

– Какой упрямый.

– Я не упрямый.

– Ты просто не маменькин сынок, да? – грустно спросила она.

Тяжело скрипнули пружины дивана. Евгения Викторовна отодвинулась и низко опустила голову. Слезы у Алика сразу высохли. Он одним глазком сквозь ресницы посмотрел на мать и увидел, что у нее усталыми морщинками около глаз и на лбу легло горе. Алик забыл про свои обиды, потянулся к матери, виновато просунул ей под руку свою голову. Рука матери некоторое время лежала, как чужая, потом ожила, погладила Алика, набрала полную горсть вьющихся черных волос, ласково потрепала:

– Вот тебе, вот тебе.

– Мам, ты самая хорошая на свете, – прошептал он.

– А ты самый плохой.

– Ну и пусть, а ты все равно самая хорошая.