Булавин поднялся за столом в рост, кафтан на груди оправил и на все крючки затянул. И по бокам его встали Семен Драный и Степка Ананьин.

– Недосуг речи держать, казаки, – сказал Булавин. – Зараз я с гультяями выйду встречь Луньке, с ним буду толковать с глазу на глаз. А вы все в ближней балке и верхнем буераке в засаду станете. Когда надо будет, с левого края и в зад черкасскому войску бить! А за измену…

Он не стал договаривать, потому что время торопило. Только глянул на Фомку Окунева и Ананьина и пистоль из-за пояса вынул.

– Коня! – сказал зычно.

Метель кончилась, над белой степью вставало ясное солнце. Дальнее лесное веретье золотилось и краснело поздней, еще не облетевшей листвой.

«Был снег, и нету снега… Только дорожку выбелил…» – в рассеянности подумал Кондрат, отпуская поводья. Резвый конь встал на дыбки, чуть развернулся и помчал его по белому полю. Красный лес в стороне вытянулся в одну летящую полосу. Вслед атаману скакали вестовые, Василий Шмель и Мишка Сазонов.

– На пулю не вылазь, атаман! – кричал Шмель, но голос его относило ветром.

Булавин остановил коня на высоком холме, привстал в стременах. За пологой лощиной и мокрым оврагом впереди увидел конную толпу. Под бунчуком, в окружении старшин, угадал тушистую фигуру Максимова в красном кафтане. Серый конь Лукьяна махал головой, выпрашивая повод.

– Э-ге-эй! – донеслось издали плачуще и грозно. – Сда-вай-те-есь!!

«Жалко, пуля до Луньки отсюда не достанет, – прикинул Кондратам. – А то бы снес я ему дурную башку ради недоброй встречи…»

Он все еще не примирился с изменой, никак не мог понять войскового атамана Максимова, подходящей причины не видел для столь тяжкой обиды. Лунька хоть и трусоват был, однако не глуп и слово во всяком деле крепко держал. Уж кабы Илюха Зерщиков – то другое дело, тот шагу без хитрой подлости не шагнет, без обману спать не ложится! А тут ведь сам Лукьян…

Булавин протронул коня вперед и, приложив ладони ко рту, закричал вдаль:

– На своих удумал, что ли, Лукьян? Подъезжай ближе, слово хочу тебе сказать!..

И, набрав полную грудь холодного ветра, еще крикнул:

– Слово!.. Как крест целовали! За правду!..

Под бунчуком заклубился белый дымок, спустя время донесло и выстрел. Стреляли зря, на испуг: пуля сюда не долетала.

Булавин погрозил черкасскому войску саблей и повернул коня. И пока окидывал бешеными глазами степь, припорошенную снегом, и далекий окоем, вновь полоснуло по глазам пурпурно-красное крыло осеннего леса.

«Быть большой крови! Недаром красное в глазах с самого рассвета блазнится, – подумал Кондратий. – Пустим, видать, кровушку один другому… А почему? Как же оно так выходит? Откуда эти канавы и ямины на ровном-то месте?..»

С неба опять начал перепархивать мелкий, колючий снежок, а по щетине поникших трав, по всей степи заюлила поземка. С востока заходила тяжкая, белесая туча – к большому снегопаду и вьюге.

Булавин пустил коня широкой рысью и тут же услышал нестройную шальную стрельбу в ближнем буераке, там, где прятались до времени казаки.

– Слышишь, Афанасьевич? – закричал в тревоге Мишка Сазонов.

– Слышу.

Булавин все понял. Отсюда видно было: по глубокому отвилку буерака, припав к лошадиной гриве, во весь опор мчался всадник. Он уходил от ружейных выстрелов и что-то кричал.

– Никак, Семен Драный? – спросил Шмель.

Булавин промолчал.

Выйдя на изволок, всадник выпрямился в седле, и тогда видно стало окровавленное лицо и поднятую руку с плетью.

– Уходить надо, атаман! – закричал Драный. – Степка Ананьин казаков сманил, хотят повинную Лукьяну нести! За мной палили, дьяволы!

Снег пошел гуще, начал лепить в глаза. На минуту Драный пропал в белой круговерти, будто растаял, но уже совсем близко частил сдвоенный перебор конских копыт. И Кондратий придержал своего рыжего, чтобы не оставить раненого в этой чертовой непрогляди.

Драный подъехал, зажимая окровавленными пальцами левую скулу. По всему видно, задело его не шибко. Он перекрестился правой рукой, не выпуская плети:

– Слава те господи, добрую погодку послал… Не удалось на этот раз с изменой посчитаться, так хоть бежать способно…

Булавин усмехнулся, припомнив утреннего мужичка с трясущейся бородой, что у костра перематывал длинные онучи. «Ведь оно какое дело, атаман: вперед ли, назад – а бечь!..» Проклятый мужичонка, так по его и вышло…

– Куда теперь? Как думаешь, Кондрат? – спросил Драный.

– Поглядим, – сказал Булавин и ожег плетью коня.

Конь сразу перешел на броский галоп, за ним поскакали остальные.

Туча закрыла степь белой, непроглядной мглою. Копытные следы заметало снегом.

В глазах Ильи Зерщикова плавали красные круги – то ли кровь, то ли красная рубаха палача блазнилась, то ли горел обдонский лес – не понять. Потом ясно различил Илья голубовато-угарные гребешки огня в мангале и добела раскаленные челюсти кузнечных щипцов и зажмурился.

Его снова окатили холодной водой из ведра.

Дьяк присыпал непросохшие строчки пыточной записи тертым песком, сдунул лишнее и скатал свиток в трубочку. Свечи обгорели, чадящая копоть подымалась колеблющимися струйками до потолка. Воняло свечным салом, потом и прижженной человечиной. Дьяк снял крючковатыми, бесчувственными пальцами нагар, начал раскатывать на столе новый, чистый свиток. Он медлил с допросом, не торопясь очинивал перья. Ждал, пока жертва очунеется, придет в память.

Синяя, реброватая грудь Илюхи тяжело вздымалась и опадала, он корчился, задрав бороду. В окне брезжило к утру.

– Значит, не было сечи у них в тот раз? – лениво спросил дьяк.

– Не…

– А когда же пленников Лукьян Максимов брал? Коих пытали вы в Черкасском на майдане, на крючья сажали?

– Посля… Под Закатной станицей ловили, кто разбежался от Кондрашки со страху…

– Чего ради вы их, невинных, лютой казни предали, ироды?

– Про то Лукьяна спросить надобно. Я отговаривал его…

– Врешь, пес! Ты с самого начала у него заместо головы был!

Илья застонал. А дьяк обмакнул перо в чернила и приготовился записывать, голову на плечо склонил.

– Теперь говори подноготно, вор. Куда посля того цареотступник и лиходей Кондрашка Булавин скрылся?

Илья понял, что отвечать надо не мешкая:

– В Запорожье он ушел… Подмоги у запорожских гулевых казаков просил. На Луньку Максимова управу искал по старому казацкому обычаю… – через силу, скороговоркой замычал он.

– То верно… – кивнул дьяк, поскрипывая перышком. И ухмыльнулся хитро: – А чьим именем кланялся вор Кондрашка перед запорожцами? От кого воровскую грамоту читал?

– От Черкасского круга… – в страхе сказал Илья.

Иссеченная длинниками спина горела, перебитые ребра ныли, вывернутые в плечах руки ломило страшной болью. Илья никак не мог найти места на лавке, так и этак пристраивался, но боль от этого не унималась. А в тлеющих углях мангала еще калились длинные клещи.

– От круга? – удивился вроде бы дьяк. – А кто ж ту грамоту для него составлял, ирод? Уж не сам ли Лукьян?

Дьяк перестал писать и глянул мельком в сторону мангала, в огонь. А Илья задышал часто, с надсадой. Пот выступил у него над бровями, покатился крупными градинами в глаза.

– Я… писал ту грамоту…

Локоть, на который опирался Илья, вдруг сам собой подломился, и он весь распластался на лавке.

– Тьфу! – не выдержал у порога старый палач, сплюнул в сердцах. – Не человек, бес еси! И когда только успевал путать след! Ить это беда, кого земля носит!

Дьяк задрал бороду в дьявольском смехе, кивнул к порогу:

– Слышишь, вор? Палач вон никак не возьмет в толк, когда ты грамоту успел накатать?

Илья дернулся, захрипел бессильно. Не было сил держать отяжелевшие веки.

– Воды на него!

– А будь он проклят! – в страхе перекрестился палач, будто отмахиваясь крестным знаменем от нечистой силы. А молодой палач безбоязненно плеснул из ведерка, попятился к порогу.