Поисповедавшись, Алмазов посвящается и (44) “делается батюшкою — отцом Александром, а Вера Николаевна матушкою”.

На этом поворот солнца на лето, а зимы на мороз: повествование вступает в новую фазу, с которой начинается большее оживление и большая бестолковщина.

Молодые супруги перед отъездом из города делают визит ректо

ру семинарии, архимандриту Вениамину, выпуская которого на сцену автор отмечает в его кондуите, что этот архимандрит “во время одного пожара, забывши свой сан, явился на пожарище простым христианином” (sic!). Почему архимандрит может “явиться простым христианином” только “забывши свой сан”?.. Это, вероятно, так, “с языка сорвалось”. Выставив, однако, такую черту архимандрита, автор продолжает так (45):

“Читатель подумает: вот это будет архиерей так архиерей! Не торопись, читатель, заключением своим: в С. губернии лет восемь тому назад ректор семинарии был тоже необычайно энергичный человек. Все говорили: вот будет архиерей так архиерей! И что же вышло: сделавшись архиереем, он с трудом и отвращением подписывал даже срочные бумаги”. “Что за причина такой апатии?” — спрашивает автор и отвечает: “причина та, что надо добыть “ключи Петровы”, а добывши их, можно и успокоиться, да и обстановка архиерейская много ослабляет деятельность владык: “торжественные повсюду встречи, колокольный звон” и т. п. — все это, по словам г. Ливанова, увлекает архиереев “помечтать”. И г. Ливанов очень интересно говорит об этих “архиерейских мечтаниях”. Они будто бы для сих мечтателей (46) “несравненно приятнее консисторских протоколов, которых накопляются целые груды”. Правду или неправду говорит об этом г. Ливанов — это уже его дело, — его и ответ, а мы следуем за повестью. Ректор хвалит Веру, что она “не побрезговала названием матушки”, но пожалел, что Алмазов “архиереем был бы”, что, надо сказать, со стороны о. ректора не совсем тонко и деликатно. Молодые супруги делают крюк и заезжают к родителям Алмазова, в село Колывань. Село это — “почти дикое, и потому, когда хороший городской возок, запряженный тройкою почтовых лошадей, подъехал к маленькой, покрытой соломою избушке пономаря, то сбежалось к этой избушке чуть не целое село”. Старики, поджидая гостей, решили, что они (47) отдадут молодым “горницу, а сами переселятся на сеновал”. Разумеется, это несколько рискованно для старых людей, так как зимою на сеновалах очень холодно; но, по счастью для престарелых родителей Алмазова, тут со временами года совершается нечто странное: свадьба и посвящение происходят вслед за выпуском студента — стало быть, по осени; едут молодые уже в “городском возке”, стало быть, по санному пути, а между тем встречающие их старики хотят спать на сеновале… Все это как-то не вяжется и “не по сезону”, но дальше мы увидим на этот счет нечто еще более удивительное. Обыватели “дикого села” приветствуют о. Александра с отменным простодушием: “ай-ай, Сашка, какую жену тебе бог дал”; родители суетятся, а “в это время горничная Веры, разодетая по-городски, носит разные узлы и картонки”. Молодые назначают своим старикам пенсию; горничная молодых, “накормленная до пресыщения”, после ужина приносит от старой попадьи “двуспальную кровать красного дерева”, ставит ее “посреди комнаты, убирает новым бельем и подушками, вынув и шелковое одеяло для молодых”… Словом — справили их очень основательно и оставили в тепле и в холе, на двуспальной постели; а “старики” разбрелись так: пономарь пошел “на сеновал”, старушка — “на погребицу”, щеголеватую же горничную “положили в сенцах, под пологом, чтобы ее мухи не беспокоили…” (?) Вот как все это оборотилось: куда девался и зимний “возок”; как понадобилось автору — все вдруг так потеплело, что даже в холодные сени и мухи залетали!

“Так, — говорит автор, — вошла в семью новых родителей своих (вместо мужниных родителей) Вера Николаевна”, — и, добавим от себя, она вошла прескверно и неодобрительно: на первых же шагах она заняла бесцеремонно их единственную комнату; разлеглась там на кровати красного дерева под шелковым одеялом, а стариков отпустила “на сеновал” да “на погребицу”.

“О, если бы все наши поповны подражали ей!” — восклицает автор. Да; но что же бы тут было хорошего? Напротив, делает честь “поповнам”, что они гораздо скромнее и не склонны к такому подражанию.

“Идеальный священник” с своею супругою едут далее, в село Быково (53); и по этому случаю в атмосфере опять происходит что-то непостижимое: на дворе вдруг делается “сентябрь месяц”, мухи исчезают, как прежде исчез возок, и супруги Алмазовы, к немалой для всех неожиданности, въезжают уже не в возке, а в тарантасе…

“Эка какой форсистый! — говорят мужики. — Чопорно очень ездит”.

Да и в самом деле — и форсисто и чопорно: одну путину и на полозьях и на колесах делает. — В своем селе молодые помещаются в церковной “сторожке”, которую (56) бойкая горничная “идеальной попадьи” обратила в довольно комфортабельное помещение, с “спальною за перегородкою”. Опять является эта постель, кисейная занавесь с бахромою — украшением, которому, кажется, нет никакой нужды появляться на временном ночлеге с приезда, да еще в сторожке. Алмазов говорит крестьянам речь (57), открываясь в ней, что он “хочет быть пастырем добрым, душу свою полагающим за овцы свои”. — Ниже мы увидим, как он это сдержит.

Положение дел в приходе г. Ливанов описывает так (60): “причетники, особенно дьяконы, почти везде недовольны священником; последний со всем своим причетом редко похвалится благочинным, — никогда не скажет доброго слова о консистории; шепотом и оглядевшись, пожалуется и на более высокую власть; опишет множество поборов, взяток, чуть не податей, которые ему нужно платить предустановленным над ним властям… То старшина с ним обращается слишком гордо, то помещик притесняет его, то крестьяне составляют против него, или, лучше сказать, против его доходов заговоры” (61), “мироеды требуют, чтобы он пил с ними — иначе поп у них останется без куска хлеба”. Алмазов был не таков и за то “потерпел полное фиаско на сходе”. Но все это тем для нас интереснее, что Алмазов, приехавший “положить душу свою за овцы”, в качестве “идеального попа” все это превозможет и переделает по самому совершенному способу, который может нам служить образцом реформаторских фантазий рьяных нетерпеливцев вроде автора рассматриваемой нами утопии.

Пятнадцатая глава называется: “Кабинет священника”, — это очень курьезно: Алмазов нанимает дом в селе за 300 рублей; употребляет 200 рублей, чтобы “поставить его на порядочную ногу”, — дом имеет “зальце, хорошенькую гостиную, женский будуар (?!), спальную и кабинет, убранный оригинально” (62). Вот эта оригинальность, или, лучше сказать, — юродство (ibid.): “над письменным столом своим о. Алмазов велел столяру устроить шатер деревянный, оканчивающийся крестом”, и обложился книгами, — одних книг Веры “доходило числом до 200 названий”, но что это за названия, автор не объясняет, хотя это очень интересно. Если можно держаться поговорки: “скажи, с кем знаком, и я скажу тебе, кто ты таков”, то так же удобно сказать: покажи, какие ты книги читаешь, и я скажу, “коего ты духа”, — число же книг само по себе не выражает физиономии чтеца. “Идеальную попадью” Веру Николаевну более характеризуют мелочи ее домоустройства (62): “к ней пришла на подводах рояль и все будуарные вещи”. В доме явились “белые кисейные занавесы на всех окнах, ковры в гостиной, будуаре, спальной и кабинете, картины и зеркала на стенах, городская мебель”. И Вера, “обозрев” дом, нашла, что все добро зело, — теперь, говорит, “можно жить по-человечески”; но только что учредилась эта благодать, как сейчас же погнал на нее грех: на “идеального” священника восстали весьма материальные враги сельского пастыря. Отсюда начало борьбы.

Вводя рассказ в эту фазу, автор говорит: “ничто так не убило духовенства в России, как унизительная система поборов” (курсив подлинника). Этим “заградили ему уста к правде” (60). На 61-й странице автор продолжает: “19 число февраля 1861 года едва ли не сделало положение сельского духовенства еще хуже прежнего”. — “Новая сельская аристократия, несмотря на свое аристократическое происхождение, успела заразиться спесью бар”. Алмазов вышел на борьбу с этим злом; после первой же отслуженной им обедни он является с проповедью, после которой (70) “о нем не могли уже сказать, что это поп, каких много: он прямо ударил на жизнь современную”.