(146) Я вот все гадаю, как этих чертей правильно называть - большевики или коммунисты? Лучше, конечно же, - коммуняки, да уж больно получается как-то по-простому, по-домашнему. Хотя, может, так и надо в стране, где их было 20 миллионов членов, то есть - каждый десятый. А если исключить из расчетов деточек (больше-то кого исключишь?), вообще, наверное, получится каждый восьмой... Так вот, коммунякам очень не нравились жизненные детали. Дело в том, что cоветская власть, боясь обобщений, параллельно терпеть не могла конкретизации и вечно играла в непонятное, как бы выразились блатные. Я, например, когда работал геологом, то нам выдавали карты со смещенными координатами, чтоб мы не знали своего конкретного места, а знали лишь относительное. [...] Что ж, наверное, cоветская власть и здесь, как всегда, права. Допусти детали, и всем всё станет видно во все стороны, как у Свифта в стране великанов или на картине Энди Уорхола, где всего-то-навсего изображен многократно увеличенный выбритый мужской подбородок, производящий отвратительное впечатление. А если вспомнить Эдгара По?
(147) Потому скорей всего, что был приятно поражен, что "редактор" оказался не фофаном советским, а разумно мыслящим существом.
(148) [...]
(149) Прекрасно понимая, что советский редактор чаще всего был вторым по счету (после "внутреннего") цензором, я все же заявляю, что редактор необходим любому писателю, потому что любой писатель может проявить дурновкусие в заданных им самим рамках собственного сочинения или допустить "ляп". [...] Эх, молодежь, а каких замечательных редакторов я знавал! Которые смотрели на мой текст моими глазами, а видели больше, чем я. [...]
(150) Указчику - говна за щеку! (фольклор)
(151) В Советском Союзе любой вопрос решал не тот, кто должен его решить, а коммуняка, стоящий на одну ступеньку круче по служебной лестнице. Вот отчего все мелкие и крупные начальники моей страны были нервными, а властители ее - сумасшедшими, потому что они были атеистами и полагали, что выше них, кроме Ленина, уже никого нету.
(152) Анекдот звучал так: Сталин вызывает какого-то физика и велит к утру сделать атомную бомбу. "Постараюсь, Иосиф Виссарионович", - говорит физик. "Старайся, старайся. Ведь попытка - не пытка, правда, Лаврентий?" добродушно обращается вождь к Берии. "Чистая правда", - лукаво блестя стеклышками пенсне, отвечает главный (в то конкретное время) палач страны. Глупый анекдот, и в годы "Зеленых музыкантов" за такие анекдоты, как бы развенчивающие культ личности, уже не сажали. А вот за "клеветнические, порочащие советский общественный и государственный строй" частушки типа:
На мосту висит доска,
А на ней написано:
"Под мостом ... Хрущева,
Пидараса лысого",
могли и посадить под горячую руку. [...]
(153) Soviet system "Ponial-ponial" в действии. Двойное мышление, обдираловка, кремлевские, ЖЭКовские и зэковские тайны, и все всё должны понимать. Страна заговорщиков против самих себя. "Ты меня на "понял", бля, не бери! Понял?"
(154) Всегда страшно переступать порог, а переступишь - вроде бы, оно и ничего.
(155) И моя - тоже.
(156) Вот же совпадение - и мой рассказ тоже назывался "Спасибо".
(157) А у меня не выкинули.
(158) Опять коровник! Из этого можно сделать вывод, что ВГИК сыграл в моем, как самовыражаются любящие себя люди, творчестве куда большую роль, чем Литературный институт им. А. М. Горького.
(159) [...]
(160) Кем говорится?
(161) На жаргоне той части советской "творческой интеллигенции", которая по ходу дела ссучилась и решала, чему в художественных произведениях по воле Партии быть, а что надо миновать, чтоб не выгнали с работы и не открепили от спецларька.
(162) [...]
(163) Да это прямо Сальвадор Дали какой-то с его "горящими жирафами", художник крайне уважаемый в "наших кругах" тех лет по совокупности и в особенности за картину "Апассионата", где очень красиво нарисован мудак Ленин. [...]
(164) С чего бы это ему вздыхать, коли сам выкидывал да правил? Совесть, что ли, с похмелюги заела? У Э. И. Русакова, когда он пятнадцать лет работал лечащим врачом в дурдоме, был один больной, который отказывался читать Пушкина, утверждая, что тот пишет одну похабщину. В доказательство этот вдумчивый читатель приводил начало "Евгения Онегина": "Мой дядя самых честных - правил".
(165) Я в городе К. в то время жил у Речного вокзала, ул. Парижской коммуны, д. 14, кв. 13, где теперь висит мемориальная доска, но не моя, а Ярослава Гашека, который, записавшись для смеху или сдуру в Красную Армию, весело прошел с нею от Самары до Иркутска через город К., после чего написал заявление в Коминтерн с просьбой позволить ему продолжить участие в "мировой революции" на родине и вернулся в Прагу, где пьянствовал, выступал по кабакам с мемуарами и был судим за двоеженство. "Швейк" - реально великая книга, кто бы что ни говорил. Интересно, что Кафка был на одном из собраний организованной Гашеком шутовской партии "Умеренного прогресса в рамках закона". Думаю, что эта партия в нынешней постперестроечной и постпосткоммунистической России, мчащейся "без руля и без ветрил", имела бы больше шансов на успех, чем в скромной постимперской Чехословакии. Надо бы "озадачить" этим (хорошее слово?) нынешнего Иван Иваныча.
(166) Примечательно, что здесь используется воинственный глагол "взял" вместо тихого "купил". Тогда вот именно - не покупали, а "брали" ("Сосед-то наш - все прибеднялся-прибеднялся, а вчера взял "Жигуля", сука!). И не продавали, а давали ("Бабы, в сельпо сахар дают!"). В прежней советской жизни каждый день находилось место подвигу, потому что ВСЕ было дефицитом.
(167) А вот и вру - газеты не были дефицитом, хотя в магазинах отродясь не водилось туалетной бумаги. Чего-чего, а газет хватало на всех, оттого и изумилась продавщица. Четырехполосная газета стоила тогда 2 копейки. Если бы Иван Иваныча напечатали сегодня, то он отдал бы за тридцать одну штуку газет не 62 копейки, а рублей 40 образца 1998 г.
(168) Название этой улицы мною выдумано. В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, я последовательно жил на: 1) улице злодея Сталина, 2) отравленного Сталиным Горького, 3) невинно убиенной революционерки Ады Лебедевой, 4) обожаемой советским народом-интернационалистом "Парижеской коммуне" (местный выговор). Александр Лещев тоже никогда не существовал, но я это имя не выдумал. Это псевдоним моего друга, покойного поэта Льва Тарана.
(169) До эпохи глобальной экспансии TV "радиоточки" в квартирах советских граждан функционировали с 6 утра до 12 ночи. День начинался с Гимна Советского Союза и им же заканчивался. Я знаю забавную историю, суть которой в том, что пьяница-студент решил подшутить над своим сокомнатником-вьетнамцем и, разбудив его в 6 утра, сказал, что в СССР существует такой порядок: как только утром заиграют Гимн, все граждане должны стоять по стойке "смирно" и отдавать честь правой рукой. Вьетнамец воспринял эту информацию всерьез и принялся каждый раз будить веселого алкаша в 6 утра, пока тот не послал его по матери. Тогда политически корректный иностранец написал донос в деканат, что его советский коллега манкирует Гимном. Малого исключили из института "за глумление".
(170) Не знаю, как в других странах, но МАТЬ в России - традиционно уважаемая, культовая личность. Поэтому мне непонятны искусственно раздуваемые искры антагонизма между православием и католицизмом с его культом Мадонны. В России даже самый отъявленный разбойник всегда помнил о матери, особенно когда сидел в тюрьме. Мы много говорили об этом с поэтом Н. Рубцовым, но чуть было не подрались, когда я осудил его знаменитые строчки "Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды", сказав, что такой здоровый лоб мог бы и сам это сделать, а не гонять старуху к колодцу. Дело прошлое, чего уж там, Бог рассудит...
(171) А вот к отцам в нашей стране отношение было, мягко говоря, сомнительным, что нашло отражение в нашумевшей истории Павлика Морозова, сдавшего своего родителя чекистам, как Эдип. И хотя А. Битов как-то совершенно справедливо заметил, что тем самым юный пионер отомстил за смерть убиенных отцами сыновей гоголевского персонажа Тараса Бульбы и реально существовашего царя Петра I, я полагаю подобные истории следствием козней врага рода человеческого - дьявола... Написать или нет? Напишу, что я однажды ударил своего пьяного отца палкой по голове, отчего эта голова мгновенно облилась кровью. Как обливается кровью мое сердце, когда я об этом вспоминаю. Господи, прости меня грешного! Я совершенно искренне, на коленях, прошу прощения у Господа и покойного отца.