— Появлялись электрики. В субботу вечером были какие-то нелады с электричеством. Мы все воскресенье просидели при свечах, а когда я вчера пришел с работы, свет был в порядке. Не знаю, что случилось, кто работал и что сделал. Спросите лучше у тех, кто там был утром.

Рамирес попросил его назвать кого-нибудь из этих людей и сверил их фамилии со списком, который испанка Эсперанса дала Эльвире. Первые три человека, которых назвал Харруш, значились в списке, а следовательно, скорее всего, погибли под обломками мечети. Четвертый жил на соседней улице.

— Вы хорошо знаете имама?

— Он у нас года два. Много читает. Я слыхал, у него вся квартира набита книгами. Но все равно он отдает нам столько времени, сколько может, — сказал Харруш. — Я вам уже говорил, он не из экстремистов. Он никогда не говорил ничего, что можно было бы считать радикальным. И потом, он очень ясно высказывался насчет террористов-самоубийц: он уверен, что Коран не дозволяет такого рода деяния. И не забудьте, в мечети были испанцы, которые приняли ислам, они бы не потерпели ничего радикального, так что…

— Если бы он проповедовал радикальный ислам молодежи, вы бы об этом знали? — спросил Рамирес.

— В районе вроде нашего такое не скроешь.

— Видели ли вы имама с какими-нибудь незнакомыми людьми, кроме этих двоих, которые привезли сахар и мяту? Я имею в виду — кого-то из других городов или из-за границы?

— Видел его с испанцами. Ему очень важно было, как люди относятся к исламу, особенно после всего того, что случилось за эти несколько лет. Он старался общаться с католическими священниками, выступал на их собраниях, чтобы убедить их, что не все, кто из Северной Африки, — террористы.

— Вы знаете что-нибудь о его биографии?

— Он родился в Алжире. А сюда приехал из Туниса. Видно, он какое-то время жил в Египте, потому что много о нем говорил. Как-то раз он сказал, что учился в Хартуме.

— Как он выучил испанский? — поинтересовался Фалькон. — В странах, о которых вы упомянули, говорят, кроме арабского, по-французски или по-английски.

— Он его выучил здесь. Его научили новообращенные, — ответил Харруш. — У него были неплохие способности к языкам, он говорил на нескольких…

— Какие еще языки? — задал вопрос Рамирес.

— Немецкий. Он говорил по-немецки, — ответил Харруш, снова занимая оборонительную позицию.

— Означает ли это, что он какое-то время провел в Германии? — спросил Рамирес.

— Кажется, провел, но это еще ничего не значит, — сказал Харруш. — Те, кто взорвался одиннадцатого сентября, приехали из Гамбурга, но это же не значит, что всякий мусульманин, который жил в Германии, — экстремист. Надеюсь, вы не забыли, что бомба-то взорвалась в мечети, а там было больше десятка человек, в основном старики, у которых были жены и дети. Вот если бы там собрались молодые фанатики, которые делают бомбы… По мне, так мы — скорее уж мишень этого взрыва…

— Хорошо, сеньор Харруш, — успокоительно проговорил Фалькон. — Поймите, мы рассматриваем все возможные варианты. Вы упомянули о ВОМИТ. Вам известна какая-нибудь еще антимусульманская группировка, которая, на ваш взгляд, могла бы совершить такие радикальные действия?

— Было несколько очень неприятных акций против постройки нашей мечети в Лос-Бермехалес, — сказал Харруш. — Может, вы и не помните: в мае прошлого года на том самом месте, где собирались построить мечеть, они зарезали свинью. Эта группировка всегда очень громко протестует.

— Нам о них известно, — отозвался Рамирес. — Мы будем внимательно следить за их деятельностью.

— А вы сами никогда не чувствовали, что за вами следят, что вы находитесь под наблюдением? — спросил Фалькон. — Какие-нибудь новые прихожане мечети, которых вы не знали или которые, на ваш взгляд, вели себя странно?

— Люди посматривают на нас с подозрением, но вряд ли за нами кто-то наблюдал.

Рамирес прочел Харрушу описание двух мужчин из «пежо-партнера», чтобы тот сравнил этих людей с теми, кто на его глазах внес в мечеть коробки. Харруш отвечал, но мысли его где-то блуждали. Полицейские встали, собираясь уходить.

— Я вспомнил, на прошлой неделе кое-что произошло, — сказал Харруш. — Кто-то мне говорил, что в мечеть приходила инспекция из муниципалитета. Формально у нас общественное здание, а значит, мы должны соблюдать правила пожарной и прочей безопасности. И вот на прошлой неделе без предупреждения заявились двое и проверили все, что можно, — водопровод, сантехнику, провода.

— Что ты о нем думаешь? — спросил Фалькон у Рамиреса, когда они шли обратно к детскому саду на совещание с комиссаром Эльвирой и судьей Кальдероном.

— С этими людьми никогда не знаешь, где ложь, а где правда. Я не думаю, что сеньор Харруш — лжец. Он уже шестнадцать лет как иммигрант, и он выработал в себе привычку рассказывать вещи, которые принесут ему как можно меньше неприятностей и выставят его народ в как можно более выгодном свете, — объяснил Рамирес. — Он сказал, что имам во время своих проповедей ни разу в жизни не произнес радикального слова, но, говоря о способностях имама к языкам, он заколебался. Почему он с такой неохотой рассказывал, какими языками тот владеет? Потому что среди них был немецкий. Тут не только ниточка к Гамбургу, но и сам факт, что он ездил по Европе: из-за этого имам может выглядеть в наших глазах более подозрительно.

— Но он вполне откровенно рассказал о двух молодых людях, которые явились с картонными коробками.

— Коробками сахара, — уточнил Рамирес. — Он это очень подчеркивал. При этом он постарался больше ничего об этих двоих не сообщать. Ему бы хотелось сказать, что он их знает, но он не мог. Ему бы хотелось как-то за них заступиться. Но если они просто развозят сахар, что в этом такого? Почему он чувствует необходимость их защищать?

— Взаимная поддержка мусульман, — сказал Фалькон.

— Или боязнь последствий?

— Даже если они друг друга не знают, у них есть чувство своего рода товарищества, — произнес Фалькон. — Сеньор Харруш — достойный труженик, и ему хочется, чтобы мы так же воспринимали и всех остальных его собратьев. Когда происходит взрыв бомбы или еще что-нибудь в этом роде, такие люди чувствуют себя так, словно на них напали, и инстинктивно строят линии обороны по всем возможным направлениям, даже если в итоге им приходится защищать тех, кого они, возможно, ненавидят.

К Эльвире и Кальдерону успел присоединиться Грегорио из СНИ.

— В Мадриде кое-чего добились, — сообщил Эльвира. — Грегорио расскажет.

— Мы изучали пометки на полях этого Корана из «пежо-партнера», — сказал Грегорио. — Копии этих надписей отправили по факсу в Мадрид, и там их сравнили с почерком владельца фургона, Мохаммеда Сомайи, и его племянника Трабелси Амара. Почерк не совпадает.

— А из этих заметок можно сделать какие-то выводы? — поинтересовался Кальдерон. — Там высказываются какие-нибудь экстремистские взгляды?

— Наш эксперт по Корану заключил, что автор заметок делал интересные выводы из священного текста, но в них нет ничего радикального, — ответил Грегорио.

— Вы нашли Трабелси Амара? — спросил Рамирес.

— Он все это время был в Мадриде, — кивнул Грегорио. — Он просто старался не попадаться на глаза своему дядюшке, пока не вернет фургон, а это он должен был сделать сегодня вечером. Услышав о бомбе, он залег на дно, однако, видимо, в его первоначальные планы это не входило, потому что лучшее, что он смог придумать, — это спрятаться в доме своего друга, а не в каком-то специальном, заранее подготовленном месте. Местная полиция нашла его часа два назад.

— Он опознал людей, которым одолжил фургон? — спросил Рамирес.

— Да. Он очень напуган, — сказал Грегорио. — В мадридском антитеррористическом отделе КХИ говорят, что он ведет себя совсем не как террорист. Он с радостью выложил им все.