Когда попостишься несколько дней, небо тоже начинает казаться особенно чистым, особенно синим и гладким над ослепительно белой землей. Каждый звук делается громче и протяжнее, точно сидишь внутри пещеры, и солнечный свет тоже мнится чище и прекраснее.

Даже сами дни становятся длиннее — это трудно объяснить, но иногда чудится, что от утра до сумерек прошел целый месяц.

Лалла любит поститься, когда солнце нещадно палит и засуха. Серая пыль оставляет во рту привкус камня, и, чтобы отбить его, сосешь мелкие, пахнущие лимоном травинки или терпкие листья шибы, надо только не забывать сплевывать слюну.

Во время поста Лалла каждый день ходит к каменистым холмам повидать Хартани. Он тоже целыми днями не ест и не пьет, но в остальном ведет себя как обычно, и лицо его такое же, как всегда, обожженно-смуглое. И, как всегда, на этом темном лице ярко горят глаза, сверкают в улыбке белые зубы. Разница лишь в том, что Хартани плотно закутывается в грубошерстный бурнус, чтобы тело не отдавало влагу. Так он и стоит на солнце, на одной ноге, стоит неподвижно, упершись ступней другой ноги в икру немного ниже колена, и смотрит вдаль, где играют отблески света и пасутся стада овец и коз.

Лалла садится рядом с ним на плоский камень и вслушивается в звуки, со всех сторон обступающие их, идущие с гор: стрекотанье насекомых, пересвист пастухов, а еще потрескиванье расширяющихся от жары камней и шорох ветра. Времени у нее сколько угодно: в дни поста не надо ходить за водой или хворостом для стряпни.

Хорошо, что в дни поста стоит такая сушь. Начинает казаться, что все вокруг исстрадалось до боли и глядит, глядит на тебя, не отводя глаз. Ночью над зубцами каменных холмов встает луна, круглая, расплывшаяся. Тогда Амма подает похлебку из нута и хлеб, и все торопливо едят; даже муж Аммы, Селим по прозвищу Сусси, спешит приступить к еде и не поливает, как обычно, хлеб оливковым маслом. Все едят молча, никто ничего не рассказывает. Лалле хотелось бы заговорить, она могла бы говорить взахлеб о стольких вещах, но знает: нельзя, во время поста надо хранить безмолвие. Когда постишься, ты соблюдаешь пост и в словах, и даже в мыслях. И ходить надо медленно, слегка волоча ноги, и нельзя ни на кого и ни на что указывать пальцем, и свистеть тоже нельзя.

Дети иногда забывают, что сейчас пост, им трудно все время сдерживаться. И они вдруг громко смеются или начинают бегать взапуски по улицам, поднимая тучи пыли, под громкий лай собак. Но старухи кричат им вслед и бросают в них камнями, и беготня прекращается, может, потому, что дети тоже обессилели от поста.

Пост длится так долго, что Лалла начинает уже забывать, как было до поста. Но вот в один прекрасный день Амма отправляется к холмам покупать барашка, и все понимают: праздник близится. Амма уходит одна. Она говорит, что Селим по прозвищу Сусси ничего толком купить не умеет. Она идет по узкой извилистой тропинке к каменистым холмам, где живут пастухи. Лалла с другими ребятишками издали следуют за ней. Дойдя до холмов, Лалла озирается: не видно ли поблизости Хартани; но она знает, искать его бесполезно. Пастух не любит чужих, и, когда жители Городка приходят покупать баранов, он исчезает. Баранов продают приемные родители Хартани. Они соорудили загон из воткнутых в землю веток и теперь ждут, сидя в холодке.

Баранов продают и другие люди, тоже пастухи. Над иссохшей землей плывет странный дух — запах сала и мочи, пронзительно кричат бараны в плену загонов из веток. К пастухам приходят многие жители Городка и даже самого настоящего города. Машины они оставили у въезда в Городок, там, где кончается дорога, и остальной путь проделали пешком по тропинке. Это северяне — кожа у них желтая, они в костюмах — или крестьяне с юга: сусси, фасси, жители Могадора. Они знают, что здесь много пастухов, среди которых попадаются родственники или друзья, вот и надеются купить по дешевке хорошего барашка, совершить выгодную сделку. Они толпятся возле загонов, спорят, размахивают руками, наклоняются, чтобы получше рассмотреть животных.

Амма проходит по торжищу не торопясь. Не останавливается, а просто обходит один загон за другим, быстро окидывая взглядом животных, ей этого достаточно, чтобы высмотреть хорошего барашка. Когда обход закончен, можно не сомневаться: она уже сделала свой выбор. Амма подходит к хозяину барашка и просит назвать цену, поскольку она хочет купить этого барана, и никакого другого, то платит, почти не торгуясь. Она не забывает принести с собой веревку, которую пастух обвязывает вокруг шеи животного. Теперь остается только привести барашка домой. Эта честь выпадает на долю старшего сына Аммы, того, которого зовут Бареки. Баран большой и сильный, шерсть у него грязно-желтая, и от нее сильно несет мочой, но Лалле все-таки немного жаль его, когда он проходит мимо, низко наклонив голову, и во взгляде у него испуг, потому что Бареки изо всех сил тянет веревку и она душит барана. Потом барана привязывают позади дома Аммы в закутке, сколоченном из старых досок специально для этой цели, и вволю кормят и поят все те дни, что ему осталось прожить.

И вот настает день, когда, проснувшись, Лалла сразу чувствует: сегодня праздник. И не потому, что кто-то сказал ей об этом, просто так она чувствует, открыв глаза и увидев дневной свет. В мгновение ока она вскакивает и выбегает на улицу с другими ребятишками. В воздухе, словно птичий щебет, уже звенит, поднимается над дощатыми и картонными домами разноголосье праздника.

Лалла бежит во весь дух по еще холодной земле, бежит через поля, по узкой тропинке, к морю. На гребне дюны морской ветер налетает на нее с такой силой, что ноздри у нее слипаются, и она едва удерживается, чтобы не упасть навзничь. Море темное и грозное, но небо еще окрашено в такой нежный серый цвет, что страх Лаллы проходит. Она быстро сбрасывает с себя одежду и без колебаний бросается в воду. Налетевшая волна накрывает ее с головой, бьет по векам, стучит в барабанные перепонки, врывается в ноздри. Соленая вода наполняет рот, попадает в горло. Но в этот день Лалла не боится моря, большими глотками пьет она соленую воду и, шатаясь как пьяная, ослепшая от соли, выбирается на сушу. А потом снова бросается в волны и долго плывет вдоль берега, то проезжая коленями по песчаному дну, когда море отступает, то взмывая вверх на гребне набухающей волны.

И вдруг над головой Лаллы, негромко вскрикивая, медленно пролетает ее любимая белоснежная чайка.

Лалла машет ей рукой, наугад выкрикивает имена, чтобы подозвать ее к себе: «Эй, Калла! Илла! Замзар! Хория! Хабиб! Шерара! Хаим!..»

При звуках последнего имени чайка вдруг наклоняет голову, смотрит на девочку и начинает кружить над ее головой.

«Хаим! Хаим!» — снова кричит Лалла. Теперь она уверена, что так звали моряка, погибшего когда-то в море, ведь имя Хаим означает «странник».

«Хаим! Хаим! Ну прошу тебя, лети сюда!»

Но белая чайка, описав еще один круг, улетает в потоке ветра, она летит вдоль берега, туда, где каждое утро собираются другие чайки, прежде чем направиться к городской свалке.

Лаллу немного знобит, ее пробирает холод от воды и ветра. Солнце вот-вот взойдет. Позади каменных холмов, там, где живет Хартани, нарождается розовато-желтая заря. На теле Лаллы, покрывшемся гусиной кожей, свет вспыхивает в капельках морской воды. Дует сильный ветер, синее платье Лаллы почти все засыпано песком. Еще не обсохнув, Лалла натягивает платье и то вприпрыжку, то шагом возвращается в Городок.

Сидя на земле у дверей своего дома, Амма жарит лепешки в большой, полной кипящего масла кастрюле. В сумраке, еще не рассеявшемся вокруг домов, красным пятном горит жаровня.

Пожалуй, этот час праздника Лалла любит больше всего. Еще дрожащая от морской прохлады, она садится у пылающей жаровни и ест хрустящие лепешки, смакуя нежное тесто, к вкусу которого примешивается терпкий дух морской воды, еще сохраняющийся у нее в горле. Заметив мокрые волосы Лаллы, Амма ворчит на нее, но недолго, ведь сегодня праздник. Тут к жаровне подсаживаются сыновья Аммы, глаза у них еще совсем сонные, а за ними и Селим Сусси. Они молча едят янтарные лепешки, выбирая их из большой полной до краев глиняной миски. Муж Аммы ест медленно, сильно двигая челюстями, точно пережевывает жвачку, делая перерыв только для того, чтобы слизать с пальцев стекающие по ним капли масла. Изредка он все-таки произносит несколько незначащих слов, но его никто не слушает.