— Вводится народный артист Коромыслов. Труппа вас сердечно приветствует, Федор Петрович. Как там у вас дела? Впрочем, Яфаров вот-вот к вам заглянет.

Яфаров вбежал раскрасневшийся, с одышкой. Прокатился лысоватым колобком и сзади положил Коромыслову руки на плечи. Говорили, глядя друг на друга в зеркале. Яфаров оглядывал Федора Петровича с заботой и даже нежностью.

— Вот здесь, — он указал на левый край бороды, сам взял кисточку, подмазал и прижал к щеке.

— Ты чего за мной, как за бабой, ухаживаешь?

— Уж ты постарайся, Федор Петрович, не посрами!

— Да перед кем не посрамить-то? — воскликнул Коромыслов, и проскользнула вдруг мыслишка в подкорке. — Скажи, братец, Христа ради, уважь старика!

— Не мог я тебе по телефону этого сказать, — объяснил Яфаров, перейдя на полушепот. — Меня предупредили, чтобы не разглашать. Сегодня Сам у нас в ложе.

— Это кто такой — Сам?

— Подумай, тогда и вопрос отпадет. Ну!.. То-то ж! Ведь Сам «Царя Федора» шесть раз уже смотрел. И всегда с тобой… Между нами, Петрович, я был против того, чтобы тебя заменять. Но Скаковский, сам знаешь, чей протеже. Министру культуры велели, он нам навязал, пришлось. А сегодня разве ж мыслимо рисковать? Вся надежда на тебя. Спасай, отец, театр!

Коромыслов поколебался, не спросить ли, чей же протеже Скаковский, но воздержался.

— Не бойсь, Яфаров, — мирно произнес он. — Я таких Самов знаешь сколько перевидал? Самы уходят, а театр все стоит, батенька ты мой! Подумаешь! Тоже мне птица, Сам…

— Тс-с, — Яфаров закатил глаза к потолку и приложил палец к губам. — Знаешь ведь, какое о нас сейчас мнение в некоторых кругах. Дескать, растеряли традиции, любой плебей играет королей… Я, допустим, решительно с этим не согласен, мы идем вперед. Не так быстро, как хотелось бы, но идем. Не можем мы, к сожалению, запретить думать о нас что кому взбредет. Но что будет, если наверх критика доползет?

— Суета! Искусство, братец, выше суеты.

— Это покуда ты не главный режиссер, — уныло пробурчал Яфаров. — Со вчерашнего дня театр лихорадит. Везде личная охрана: «Куда ведет эта лестница? Люк заприте на замок. А тот прожектор — в ложу не будет слепить? Этот выход перекроем, зрителям хватит других…» Правильно, конечно. Мало ли что?.. Побегу, взгляну с противоположной стороны в ложу. Если опаздывает, придется подъем занавеса задержать.

Все же тот факт, что Яфаров лебезил, был приятен. Старая гвардия не сдается, и мы пока что незаменимы. Сам тоже эту незаменимость должен увидеть на сцене, чтобы не забеспокоиться от опасной мысли. Вот почему они меня вызвали. Сам шесть раз смотрел и последние два раза всплакнул. Федору Петровичу после осветитель говорил, в каком точно месте. Плакать Сам стал оттого, что постарел, а все же это тоже льстит. И симпатия к нему проскользнула у Коромыслова, обычно всем недовольного. Теперь он на виду у Самого покажет своим гонителям, каков настоящий царь Федор.

Тихо и размеренно пошел спектакль. Отключившись от бренной жизни, царь прошествовал по коридору, поправляя перстни на пальцах, и стал медленно подниматься по винтовой лестнице. Голос помрежа Фалькевича «Коромыслов, ваш выход!» прозвучал в пустой уборной. Двое рослых молодых людей в штатском широченными плечами загораживали железную дверь на сцену. Царь Федор сделал величественный жест мизинцем, и они отпали к перилам, скороговоркой выдавив:

— Пжалста…

Зал встретил Коромыслова гудением узнавания, после чего пошел бурный аплодисмент, и царь Федор задержал вводную реплику. Несмотря на это, он постарался войти в действие незаметно, сдержанно, и только потом, разогреваясь в федоровских метаниях, сомнениях и страхах, набирал глубину. Труд и опыт долгих лет спрессовались, и алмаз заиграл теперь, заискрился, освободившись от оков бренного актерского «я».

В какой-то момент это «я» напомнило: разгулялся ты слишком, снижаешь образ, переигрываешь для юмора, уходишь в пародию; раз ты почувствовал это, вот-вот схватят Ирина, Клешнин, Шуйский. Подчинятся тебе, именитому, а там и до зрителя дойдет. Но Федор Петрович не мог остановиться. Он играл теперь себя, каким он был бы на месте царя, и это было как озарение, впрочем, возможно, неуместное. Уходя со сцены под продолжительные аплодисменты, он думал самоудовлетворенно, что царя, мечущегося и слабого, он подал сегодня, как никогда, и Самого не могло не пронять, если он не в полном маразме. Коромыслову хотелось, чтобы нынешний царь узнал на сцене себя.

Яфаров между тем принял царя Федора у кулисы в объятия и в ухо ласково прошептал:

— Сам дважды аплодировал, и жена тоже. Оба раза тебе. Я, конечно, заранее дал указание добавить пленку с хорошими аплодисментами, чтобы температурку в зале поднять. Но ты, Петрович, молодец. Спасибо, отец! Погорячились мы с твоим уходом. Теперь я за тебя в огонь и в воду. Даже против министра пойду. Проси, что хочешь, хоть полную ставку!..

Коромыслов все это слушал и молча принимал как должное.

Второй акт мчался для него на едином дыхании. Труппа потянулась за старым рубакой, голос которого метался между слабостью и силой, меж ненавистью и лаской. Коромыслов был уверен, что и зал, как всегда, поддался его гипнозу.

Незанятый в очередной картине Федор Петрович едва успел самодовольно расслабиться на диване, чтобы отдышаться, как вбежал Яфаров.

— Беда-то, беда-то! Ох ты, Господи! — слова лились из него в беспорядке. — Ведь в середине еще акта я глядел, все было в ажуре. То есть выражения, конечно, не угадал, темно, занавешена ложа. А сейчас нету в ней никого, пустота!

— Может, по нужде прошел?

— А охрана? Охрану-то сняли!

— Без него охрана не уйдет. Уехал. Это бывает. Мало ли какие дела? Может, че-пе какое… Ну, войну кто объявил…

— Ох, Федор Петрович, оптимист ты! Или начхать тебе на все, коль уже на пенсии. А если не понравилось?

— Почему ж «не понравилось»? Скажем, переел чего, желудок схватило или почки… Он ведь постарше меня. Да просто спать захотел!

— Спать? У нас в театре?! Ну, знаешь! — Яфаров причитал, больше не слушая встречных доводов. — С кем посоветоваться? У кого узнать, почему не досидел? Министру культуры доброхоты утром уже донесут. Ведь аплодировал сперва… Плакали наши гастроли в ФРГ.

— Да брось ты! Одному царю не понравился другой, только и делов. Нешто мы непривыкшие? Россия, братец, видывала разных царей. Кто их знает, что у них на уме, какая вожжа под хвост попала… Плевать!

— Ежели ты такой храбрый, вот и позвони сынку-то Самого. Помнишь, ты с ним когда-то в санатории ЦК водочку кушал? Представь дело посолиднее, побренчи заслугами театра, объясни: так, мол, и так, как следует трактовать? Пусть спросит у папаши. Важно, мол, театру для творческого совершенствования. Да не крути носом! Не мне надо — народу. Вон Охлопков, когда его назначили замминистра культуры, сказал: «Мне легко, я на сцене царей играл». И тебе должно быть легко позвонить. Не откладывай. Попытай счастья, голуба!

Яфаров убежал мелкой трусцой. Видно, не такие уж у него большие связи наверху, раз трясется и даже позвонить боится.

Коромыслову, в отличие от Охлопкова, перевоплощение в цари давалось тяжелым напряжением сил, и его уверенность в себе колебаться не имела права. Сам ушел, не дождавшись того места, где плакал. Значит, не в нем, Коромыслове, дело, и он не может быть виноват. А в чем же эта неприятность, постигшая театр? Яфаров прав: попытка — не пытка. Чепуха так чепуха, а если серьезно, узнать, что же именно. Сразу после спектакля и позвонить.

Федора Петровича потребовали на выход. Он встал и понес с собой на сцену внезапно свалившуюся ответственность и даже торжество: доказать Яфарову и его людям, что он, Коромыслов, спаситель театра, который они губят, использовать внезапно представившийся шанс. Давно он не волновался перед выходом на сцену. Это была работа. Но тут, ожесточившись на самого себя, он пребывал в напряжении, которое никак не мог подавить привычными усилиями тренированной актерской воли. Вялость разлилась по телу и не проходила.