— И не говори, — откликнулся Фредди. — А все потому, что они идут, так сказать, не совсем обычно. Приглядись-ка повнимательнее.

Я пригляделся, наблюдая за секундами.

Сорок, тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь…

Я швырнул их обратно на стол.

— Черт возьми, Фредди, любая авария откалывает какие-нибудь сумасшедшие трюки, этим меня не удивишь. Что часы убежали вперед на сорок пять минут- это я с трудом, но могу приписать последствиям аварии. Но чтобы одни часы сбрендили и пошли назад… Чушь какая-то.

Фредди вздохнул.

— Я с тобой согласен, парень, только добавлю еще кое-что. Видишь ли, я немного кумекаю в электронике, и я просто не представляю, как можно заставить их идти назад. Если удар был настолько сильным, чтобы так здорово сбить их с панталыку, то он должен был разрушить микросхему, понимаешь?

Я не понимал, но кому в наше время охота признаваться, что он не очень разбирается в компьютерах? На тебя сразу начинают смотреть как на отживший свой век биплан. Поэтому я неопределенно пожал плечами.

— Ты говорил, их несколько. Где остальные?

Он показал на них пальцем. На столе лежали еще трое электронных часов. Все они показывали 3.13 и все шли назад.

Дональд Джанс был в ужасном состоянии. Похоже, в жилах у него текло больше валиума, чем крови. Совсем еще пацан- лет двадцати пяти, моложе Тома Стэнли- в мятой белой рубашке с криво завязанным галстуком. Он беспрестанно дергал себя за усы, потирал нос и прочие части физиономии. По бокам от него сидели Ян Карпентер из профсоюза- пардон, ассоциации, — и парень, которого я в первый момент принял за Мелвина Белли,[2] но который оказался лишь его искусной имитацией. Всем своим видом он настолько красноречиво говорил «я адвокат», что даже надписи на лбу не надо было.

Мы расположились в малом конференц-зале Оклендского аэропорта. Время близилось к двум пополудни. За весь день я съел только пончик и бутерброд с ветчиной, о чем мне уже неоднократно напоминал желудок, но тут как раз доставили пленку с DC-10, а мне хотелось прослушать ее в присутствии Джанса.

Вообще-то прослушивать записи речевого самописца на месте расследования по инструкции не положено. И вообще-то пленка была сейчас на пути в Вашингтон. Там у комитета есть умные машины-они ликвидируют шумы, усилят голоса, проанализируют их, поскольку записи РС обычно крайне невнятны. Чтобы пропустить пленку через всю эту мельницу, требуются недели две. Поэтому я иногда делаю себе копию, прежде чем отослать оригинал. Вот ее-то мы сейчас и прослушаем.

Помещение очистили от репортеров. Поначалу я наблюдал за реакцией Джанса, но постепенно увлекся.

Кто-то сказал: «Юнайтед три-пять, я Окленд. Ваша высота двадцать три тысячи, снижайтесь до пятнадцати. Под вами воздушный коридор, ведущий…» и так далее. Я заметил, как Джанс дернулся, услышав свой голос. По крайней мере я решил, что голос его, хотя при мне он еще ни разу рта не раскрыл. Качество записи было вполне сносное.

Затем последовал обмен обычными репликами, немного потрепались между собой пилоты, но им двоим в «десятке» особенно разговаривать не о чем. Мы услышали, как вошла стюардесса, потом вышла и закрыла за собой дверь.

В течение десяти-пятнадцати минут все продолжалось в том же духе, что позволило нам привыкнуть к голосам и связать их с именами. Помогли нам и старшие пилоты «Панам» и «Юнайтед», присутствовавшие в зале. К тому времени, когда события начали приобретать остроту, я уже без труда различал голоса.

В кабине DC-10 находились командир Верн Рокуэлл, второй пилот Гарольд Дэвис и бортинженер Томас Абаята. Интересно, подумал я мельком, кто он по национальности? Временами раздавался голос командира «боинга» Гилберта Крейна, отвечавшего по радио на вызовы Джанса. Самолетов в округе было пруд пруди, и отрывки их радиопереговоров то и дело вплетались в запись.

Самолет компании «Юнайтед», следовавший рейсом номер 35, снижался сквозь облака с северо-востока, и Джанс провел его через серию поворотов, чтобы направить прямо на запад и передать Оклендскому пункту управления заходом на посадку. Дэвис буркнул что-то насчет облаков. Рокуэлл обругал погоду в Окленде; похоже, командир не жаловал этот город. Абаята разоткровенничался по поводу ночного свидания, послышался дружный смех. А потом началось.

Джанс сказал: «Юнайтед три-пять, вы слишком отклонились к югу. У вас на пути другой самолет. Советую увеличить скорость и повернуть налево».

Рокуэлл ответил: «Вас понял, Окленд, но…»

Он не успел продолжить, поскольку Джанс неожиданно снова вышел в эфир: «Панам восемь-восемь-ноль, предлагаю вам начать левый поворот, одновременно снижая скорость. Сообщите свою высоту, восемь-восемь-ноль!»

Я глянул на Джанса. Ему не пришлось бы спрашивать, если бы компьютер был в порядке. Цифры с указанием высоты должны были светиться на экране рядом с сигналом рейса 880. Джанс отрешенно уставился вдаль. Похоже, он вообще ничего уже не слышал.

Кто-то- вроде бы Дэвис, второй пилот, — воскликнул: «Какого черта?!»

«Не знаю, — сказал Рокуэлл. — Но я сделаю, как он велел. Вызови его еще раз».

«Окленд, я Юнайтед три-пять, поворачиваю».

И вновь его перебил голос Джанса: «Юнайтед три-пять, вы что-нибудь видите в правом окне?»

Последовала пауза. Я представил, как Дэвис смотрит через стекло. Ему пришлось буквально прилипнуть к нему, поскольку самолет, поворачивая влево, наверняка сильно накренился.

«Ничего не видать, Окленд, — отозвался наконец Дэвис. — Сплошные облака. Вы предлагаете…»

«Господи Иисусе! Что за?..»

Это опять был Рокуэлл, и больше он ничего сказать не успел. Мы услышали скрежет металла, приглушенный и далекий, а потом завыла сирена тревоги. Пять секунд ничего, кроме ее воя, слышно не было. Затем вновь прорезался голос Рокуэлла.

«Э-э… Окленд, я… Бог ты мой, мы долбанулись!»

Бортинженер Абаята кричал что-то неразборчивое. В лаборатории мы выясним, что он кричит; мы будем гонять пленку снова и снова, пока не восстановим картину полностью. Но сейчас мы слушали последние слова Верна Рокуэлла, произнесенные спокойным, почти скучающим тоном.

«Окленд, я Юнайтед три-пять… Да, мы с чем-то столкнулись и… И машина не слушается управления. Руль направления не работает… э-э… рули высоты тоже. Мы потеряли почти все левое крыло, машина горит, повторяю, машина горит.»

«Мы вышли из облаков, — добавил Дэвис. — Ну же, ну, давай вверх, давай!»

И опять Рокуэлл: «Машину заносит влево».

Абаята: «Тысяча пятьсот футов».

Рокуэлл: «Попробую… правый элерон. Ручка управления вихляет».

Дэвис: «Нос задирай, давай нос кверху… Мы падаем, Верн!»

Рокуэлл: «Похоже на то».

Абаята: «Давление на нуле, резервная гидравлика…»

Рокуэлл: «Я пытаюсь… Сейчас попробую… Не выходит. Ладно, я… э-э… Давай попробуем… Ах ты, чтоб тебя!..»

Я ни разу не слыхал, чтобы пилоты кричали во время крушения. У некоторых голоса более взволнованны, чем у Рокуэлла, но в панику никто не впадает. Летчики уверены, что всегда можно сделать что-то еще, и если они забудут это сделать, то сваляют большого дурака. Поэтому они пытаются, и пробуют, и продолжают пытаться до тех пор, пока земля не окажется в дюйме от ветрового стекла. И тогда, как мне думается, они действительно приходят к выводу, что остались в дураках. Они понимают наконец, что времени на дальнейшие попытки не осталось. Они проиграли. Они лопухнулись. Они презирают себя за то, что не справились с проблемой вовремя, и они говорят: «Ах ты, чтоб тебя!..»

Конечно, пилотам страшно. По крайней мере те из них, кому удалось-таки справиться, не раз говорили мне, что ощущали нечто весьма похожее на страх. Но пилот обязан держать машину в воздухе, и он делает свое дело до последней секунды, пока не врежется в землю.

Вы можете определять героизм как угодно, но, по-моему, это он и есть. Держаться до конца, несмотря ни на что. Будь то пилот, сражающийся со своей машиной до самой последней мили, или телефонистки, врачи и санитарки, остающиеся на посту во время бомбежки Лондона, или даже оркестр «Титаника», продолжающий играть, когда корабль идет ко дну.