— Это ваша работа, — сказал я. — Но я не знаю, сколько отлито экземпляров, номер не проставлен.

— Сейчас поглядим, — сказал хозяин и отворил небольшой шкаф.

Сюз был уже весьма немолод, но и фирма была весьма немолода, и я так и не понял, кто передо мной: один из братьев Сюз или же кто-то из их сыновей.

— Фигура была отлита в одном-единственном экземпляре, — сообщил хозяин, быстро перелистав объемистую тетрадь. — Такие отливки мы делали в одном экземпляре, для самого Далу.

— Может быть, у вас осталось что-нибудь в бронзе или гипсе?

— Увы, ничего… — Он покачал головой. — Гипсы почти все в собрании музея «Пти пале», а бронза давно продана. У нас теперь только такое… — Он с презрением указал в окно конторы на чудовищное сооружение из металлических брусков.

— Поверьте мне, отливать и собирать подобные бессмыслицы совсем не в радость, но ничего не поделаешь… — продолжал Сюз с печалью и легонько погладил своей бледной старческой рукой статуэтку Далу.

Вальсуани принял нас в соседнем с литейной помещении, больше похожем на слесарную мастерскую, чем на контору. Человеком он оказался общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос.

— Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам.

Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием «Облако», — скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио.

— Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще.

— А что представляют собой те вещи? — спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку.

— Разные пустячки, оставшиеся от отца.

Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать.

— Это тоже пустячок? — спросил я.

— О, вы все видите… — добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору.

Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал:

— Понятно, но лично у меня ничего нет — ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу…

— И все же, наверно…

— Нет, нет, — уже с раздражением прервал Вальсуани. — Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права.

— А вон ту восковую фигурку? — спросил я.

— Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором.

— Но вы могли бы сделать отливку…

— Да, но тогда она уже не будет уникальной, — вполне резонно ответил хозяин.

На том разговор и закончился.

Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался:

— Хорошо… Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку…

К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему «Какой изумительный человек был ваш дядюшка».

По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела — впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской.

Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне — правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса.

В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей — память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье «Эмигранты». Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши.

Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие «Голуаз». В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия:

— Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье.

Всего через несколько лет на аукционе в Галиера 14 июня 1966 года один экземпляр этого барельефа был продан за четыре миллиона триста тысяч, а год спустя другой экземпляр достиг цифры в десять миллионов. Должен добавить, что я приобрел эту работу Домье не для себя, а для нашей Национальной галереи, где до того времени не было ни одной иностранной скульптуры.

С той же целью довелось мне вести длительные переговоры с директрисой музея Родена, мадам Гольдшедер. Ее постоянными клиентами были богатые коллекционеры и большие художественные галереи, располагавшие достаточными средствами, чтобы не торговаться. Но я не располагал подобными средствами и потому попросил замолвить за меня словечко одного знакомого, который занимал в ту пору должность генерального директора национальных музеев Франции.

— Ну, разумеется, я переговорю с ней, — согласился он. — Но галерея Родена принадлежит городу, мне она не подчинена.

Так или иначе, на следующий день я был принят мадам Гольдшедер, столь же обходительной, сколь и несговорчивой.

— У меня есть отливка интересующей вас головы, — сказала она, когда мы наконец подошли к деловой части нашей беседы. — Но почему вы считаете, что я должна уступить ее вам по более низкой цене?

— Прежние наши власти не интересовались Роденом и не приобрели ни одной его работы, как, впрочем, и других французских скульпторов, — начал я издалека. — Между тем люди искусства у нас в стране ценят Родена, и один его оригинал послужит пропаганде творчества этого мастера.

— Но когда что-либо ценишь, следует и платить подобающую цену, — с легкой усмешкой заметила дама. — Именно потому, что я горячая поклонница Родена, я не хочу, чтобы его работы продавались за бесценок. Разве я не права?

Мы еще какое-то время продолжали этот академический спор, но не пришли ни к каким конкретным результатам. Дама с самого начала сказала «миллион франков» и до самого конца не шла ни на какие уступки.

Я сообщил своему знакомому о плачевном итоге моего визита.

— Я сам к ней заеду, — пообещал он.

— Мне так неловко отнимать у вас время…

— Оставьте, — прервал меня генеральный директор. — Дело не в услуге вам лично, а в принципе. Я считаю, что творчество больших мастеров не должно быть предметом торговли. И, думается мне, сам Роден тоже был бы против этого.

Не знаю уж, какие доводы пустил он в ход, но два дня спустя мадам Гольдшедер сама позвонила мне:

— Триста тысяч вас устраивает? Это цена одного только литья.

Этот бюст Родена теперь тоже собственность нашей Национальной галереи, и излишне говорить, что за несколько лет его рыночная цена возросла более чем в десять раз — так же, как и бронзовой статуи Майоля, знаменитой «Леды», которую я выторговал после длительных поисков за сумму, которая даже в те годы была смехотворно мала для работы Майоля.

Частые мои прогулки по Блошиному рынку постепенно вовлекли меня в новую сферу искусства — негритянскую скульптуру. Собственно, это была для меня не такая уж новая сфера, я уже давненько заглядывал в лавки, где продавались африканские маски, изучал экспонаты в Музее человека и даже сумел проникнуть в его обширные запасники. Но эта материя требовала серьезных знаний, иначе не научишься различать стили различных племен и не сможешь отличить настоящую статуэтку от ремесленной поделки, изготовленной год-два назад где-нибудь на Берегу Слоновой Кости. Поэтому я сначала потратил довольно много времени на изучение соответствующей литературы, разглядывание товара и разговоры с торговцами, а уж потом перешел к рискованной, но куда более увлекательной деятельности коллекционера.