- Купите для дамы, - сказала девушка.

- Нет у меня дамы. Ну-ка, присядь.

- Что вы... Мне нельзя. Милиция погонит.

- Подбери мне пять самых красивых букетов.

Девушка выбрала самые красивые букеты, встряхнула ими, как встряхивают материалом продавцы текстиля, и на колени Степанова упали холодные капли с тонких бледно-зеленых стебельков.

- Вот, пожалуйста, - сказала девушка.

- Спасибо. Держи, - сказал Степанов, протягивая ей деньги, - и это тоже. От меня, - он протянул ей цветы. - Ну, держи, держи, не бойся, глупая.

Девушка порицающе качнула головой и быстро отошла от Степанова, кося маленькими черными глазами, подведенными синей краской.

Какая глупость: сейчас, после того как мы разошлись, я могу идти куда хочу, и не звонить, когда вернусь, и ничего не объяснять, где я, и не оправдываться, отчего задержался. Но какая все это, в сущности, мелочь - и как она гадит то, что следует называть <затянувшимся диалогом>. Кто это сказал: <Человеку надо жить в тюрьме, откуда выпускают на воскресенье>?

А может быть, вся трагедия заключалась в том, что я мало мечтал из-за того, что слишком много работал? Может, я стал слепнуть, а она по-прежнему видела все в том будущем, которое нам хотелось видеть тогда, восемь лет назад?

Степанов повторил про себя: <в будущем, которое хотелось видеть восемь лет назад>. Он хмыкнул: <Ничего себе фразочка. Сплошной плюсквамперфектум. По-моему, именно так - классический образчик. Обидно совсем я немецкий стал забывать...>

Мальчишкой Степанов жил под Берлином - он трижды убегал на фронт, к отцу, и наконец попал к нему. Это были первые мирные дни сорок пятого года. Он тогда жил с отцом в Рансдорфе, вокруг были озера с песчаными берегами и сожженными купальнями. Черные, обуглившиеся столбы трагически смотрелись на светлом песке, возле прозрачной тихой воды. В доме, где жил Степанов, каждый день к обеду подавали громадных сытых раков. Они лежали красной горой на большом белом блюде. Однажды Степанов попросился поехать со стариком немцем, который поставлял этих раков. Они долго плыли по озеру, а потом остановились возле небольшого островка, и старик стал ловить раков.

- Почему они такие большие?

- О, это мой секрет, - ответил старик. - Тут был сильный бой. Раки питаются падалью, поэтому они такие жирные, милый мальчик.

А потом было много лет - и прекрасных, и страшных лет, пока он не встретил Надю. Слишком много у него было всего до нее - дорог, разлук, радости, горя. А у нее ничего не было. У нее появилось только одно любовь к Степанову, отчаянная и единственная, готовая на все, - другую такую редко сыщешь. Она прощала ему все, что было раньше, до нее, и принимала все то, с чем он шел к ней, а потом наступил какой-то день или час, или минута, когда она не захотела ничего прощать - и даже того, чего не было вовсе. А если так, то приходит крах. Вот он и пришел.

Наташа сказала:

- Как бы мне объяснить тебе? У мужчины и у нас - все по-разному, понимаешь? Я если обнимаю тебя, так я тебя вроде как Саньку обнимаю. А у тебя все равно когти, это помимо тебя. Честное слово, нам то, что называют благостью или как там еще, поосторожнее, нужно гораздо реже, чем вам. Ты не верь книгам. Писатели-мужчины этого не знают, а писатели-женщины стесняются писать про это правду, чтобы их не сочли сентиментальными, а когда пишут так, как мужчины, - то, значит, врут на потребу современному вкусу.

- А как вариант <замуж>? - спросил Никита.

- А что это за вариант?

- Ну, за меня?

Наташа долго смеялась, причем Никита понял, что смеялась она совсем искренне, ни капельки не играя, и поэтому он не обиделся на нее, а взял ее руку и стал разглядывать ладонь. Наташа попросила:

- Только не вздумай мне гадать.

- Ты не веришь?

- Не в этом дело. Сейчас все стараются начать роман с гаданья по линиям руки.

В комнату вошли Дунечка и Санька.

- Никит, - спросила Дунечка, - а мы с тобой к Ане пойдем или не надо?

Никита покраснел и сказал:

- Никуда мы с тобой не пойдем, поняла? Здесь останемся.

- Ну-ка, марш мыть руки, - сказала Наташа, - Саня, покажи Дунечке, где у нас полотенце и мыло.

Дети ушли в ванную и там стали визжать и кричать что-то пронзительное.

- Никиток, - сказала, чуть улыбнувшись, Наташа, - знаешь что? Спасибо тебе за то, что я тебя сегодня встретила.

- Откуда ты знаешь, что меня зовут Никитой?

- Ну а как же тебя звать иначе? Тебя только и можно звать - Никиток. И на будущее: никогда ни перед кем не оправдывайся. Свобода, которую мы все так любим, рождается в нас, в каждом поодиночке.

Жара была медленной, с синевой, которая поглощалась красной водой реки. Речной трамвайчик плыл по самой середине красной реки. Носом он разрезал солнце, которое катилось от него прочь, подталкиваемое двумя тяжелыми черными волнами.

У Нади еще было время до приема в клинике, и поэтому она решила доехать до Химок на пароходике, а там дойти пешком, чтобы глаза не были опухшими, красными.

Она сидела на палубе одна, и ветер обдувал ее, и он был упругим, и если вытянуть навстречу ему ладонь, то он сразу же послушно, по-песьи, принимал форму ладони, повторяя линию жизни, подушечки пальцев, рисунок ногтей.

<У меня рука похожа на Тонину, - подумала Надя, опуская пальцы на колено. - Только у нее ногти еще короче обстрижены>.

Тоня работала вместе с ней. Она часто говорила:

- Надюша, дуреха, ну что ты качаешься на люстре?! Мужики все одинаковые. Они как козлы. Или волки - все в лес смотрят. Если их на короткой веревке держать - оборвут, и поминай как звали, а на длинной привязи - ходят себе всю жизнь - и счастливы! Свобода, брат, свобода, брат, свобода...

- При чем здесь веревки? - сердилась Надя. - Вообще держать никого нельзя рядом - насильно. Но ведь есть же люди, которые все время рвутся домой, а он, наоборот, все время норовит улететь из дома.

- <Улететь, улететь>, - передразнила ее Тоня, - мужья сейчас по небу не летают... А отцы - особенно... В этот жестокий век надо милосерднее быть, Надюха, добрее, что ли... Ты все идеального хочешь, а Дунька тебя потом спросит: <Отчего папа ушел?> Что ты ответишь ей? Он что - к другой бабе ушел?

- Да не волнует меня это, - поморщилась Надя, - не в этом дело...

- В этом, в этом, - жестко прервала ее Тоня. - Именно в этом, милая, и себе-то хоть не ври... Хотя ты из самоедок, таким - трудней.

Пароходик проезжал мимо пляжа. Там было много людей, кто-то пронзительно играл на маленькой серебряной трубе. Надя не могла рассмотреть - кто, потому что трубача окружала большая толпа ребят и девушек.

Надя закрыла глаза и увидела Степанова в красной рубашке с короткими рукавами, он что-то говорил и смеялся. И был такой же летний день, только воскресенье, на улицах было много народу - начался фестиваль молодежи, и все люди тоже смеялись, из автобусов вылезали негры с трубами и гитарами и пели песни, зазывая прохожих петь вместе с ними, и прохожие пели вместе с ними, а негр-трубач заходился, закатывая глаза. Степанов смеялся, говорил что-то Наде, обняв ее за шею, и было это прошлым летом, нет, не прошлым летом, а нынешней весной, нет, это было сегодня, когда они сидели в суде, и она смотрела на него сзади, когда он стоял перед судейским столом, и она видела его оттопыренные уши, затылок с двумя макушками и вихром, а ей казалось, что она видит его лицо и как он смеется, смотрит на поющих негров и говорит ей: <Прелесть какая, а? Какая прелесть...>

Никита поехал с Дуней домой, но там никого не было, и он по рассеянности своей не понял, что быть здесь никого и не могло, потому что ключи были только у него одного.

- Где твои предки, - спросил он Дуню, - как думаешь?

- Не знаю, - тихо ответила Дунечка, - когда я была у Шурика, мне было хорошо-хорошо, я ни о чем не вспоминала, и мне страшно не было совсем даже.

- А чего тебе бояться?

- Не знаю.