К Никите позвонили ребята с курса и сказали, что сегодня его очередь дежурить у Полины Терентьевны, преподавательницы пластики.

Никита взял Дуню, и они пошли к Полине Терентьевне в Брюсовский переулок.

- Ты не устала, Дунь?

- Что ты... маленькие вообще не устают. Ты попробуй с мое каждый день повертись.

Степанов зашел в уличное кафе под полосатым тентом. За двумя столиками возле окна сидели ребята лет по двадцать и играли в шахматы. На столиках у них стояло кофе, и ничего больше. Степанову было слышно, как они глубоко затягивались сигаретами.

Было очень тихо, только шумела улица, видная через сквер, но шум ее был далеким, он не мешал тишине. Один из пареньков подозвал официантку высоким, резким голосом.

- Барышня, - сказал он, - что за безобразие, я уже три раза писал вам в книгу - когда будет боржоми? Я не могу пить нарзан, у меня кислотность пониженная.

<Вот сволочь, - подумал Степанов. - Нарзан ему нельзя пить. Кислотность у него не та>.

Он вспомнил, как в сорок втором кто-то сказал, что очень вкусное кошачье мясо, и они поймали кошку, у которой были котята на чердаке. Они ждали, пока котята чуть повзрослеют, а потом уж не могли дождаться толком от голода, поймали кошку и притащили ее в подвал.

- А кто ее прибьет? - спросил Витька, по кличке Фантя.

Все смотрели друг на друга и молчали. Фантя считался командиром. Он снял с себя ремень и обвязал его вокруг кошкиной шеи. Кошка лежала у него на коленях, и, когда он начал обвязывать ремнем горло, она стала мурлыкать и тереться об его острые колени. Было так же тихо, как и сейчас в этом кафе, только где-то медленно капала вода.

- Ну, - сказал Фантя, - уходите.

Ребята ушли и стали за дверью. Сначала было тихо, а потом кошка страшно и тягуче замяукала, а после она стала кричать, как человек. Когда ребята вошли в котельную, Фантя лежал на полу, - ему нечем было тошнить, кроме как горькой зеленой желчью. Он был исцарапан до крови, а рядом лежала кошка - сейчас она казалась маленькой, словно котенок.

- Жрите, - сказал Фантя глухо, - я не буду.

<А впрочем, - продолжал думать Степанов, разглядывая паренька за столиком, - зря я сейчас про него так подумал... Как старая брюзга... Его отец голодал - у сына плохо с пузом, за что же я на него озлился? Степанов, Степанов, ты становишься злым, мелочным - а значит, старым... И это очень плохо...>

Парализованная балерина Полина Терентьевна, преподавательница Никиты, долго смеялась, когда Дунечка рассказывала ей про то, как рисовать балерин.

- А ты мне потанцевать не хочешь? - спросила она.

- Хочу, - сказала Дунечка, - а вы смеяться не будете?

- Не буду.

Побледнев от волнения, Дуня вышла на середину большой темной комнаты, подняла кверху руки и стала танцевать свой извечный испанский танец. Никита сел к роялю и стал тихонько подыгрывать ей. Дунечка прыгала, кружилась; маленькое тельце ее было пластичным; лицо ее замерло и сделалось торжественным и отрешенным.

Никита кончил играть, Дунечка остановилась и сделала низкий поклон.

- Ты молодец, Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - ты хорошо танцуешь.

- Мы с ней твист наяриваем, Пол Тере, - сказал Никита.

- Боже, какая прелесть, я ведь ни разу не видела этого танца.

- Это не танец, а загнивание мировой буржуазии, - сказал Никита, но, между прочим, если это загнивание, то загнивать приятно. Кричат, что это плохо. Пошляк может и падеграс станцевать так, что вырвет.

- Никита, здесь девочка, думай, когда говоришь.

- А я все равно знаю, - сказала Дунечка.

- Маленькие дети - добровольные шпионы, - засмеялся Никита и крикнул: - А вот твист! Твист! Твист!

Они танцевали твист до того слаженно и умилительно, что Полина Терентьевна стала им подпевать:

- А вот твист! Твист! Твист!

- Поем твист! Твист! Твист! - выкрикивал Никита, приседая почти до пола.

- Твист! Твист! Твист! - пела Дуня.

Никита посмотрел на Полину Терентьевну и поразился. Она - недвижная, укрытая по горло пледом - показалась ему сейчас танцующей вместе с ними. Сначала он не понял, в чем дело, а потом сообразил - это все от ее глаз. Глаза старухи - громадные, иссиня-черные - танцевали сейчас вместе с Никитой и Дунечкой. Они были так выразительны, что в них сосредоточилось все - и стремительная музыка, и движение, и молодость, и та грация, которая делала имя Полины Терентьевны известным всему миру.

- Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - пусть дядя шалопай почаще приводит тебя ко мне, и я тебе поставлю несколько танцев.

- А я и так стою, - зачем же меня ставить?

- Сообразительность у тебя мамина, - сказал Никита. - Поставить танец - значит показать его.

- А как же Полина Терентьевна мне покажет? У нее ведь нет рук.

- Дуня, ты дурочка, поняла?!

- Совсем она не дурочка, Никиток. Она сказала правду, почему же дурочка? Это ничего, Дунечка, это ничего, что нет рук. Ну-ка стань к станку. Вон, у стены, видишь палки? Это станок. Иди. Только разденься, я посмотрю, какая ты голенькая.

Дунечка разделась и сказала:

- Видите, у меня трусики, как у взрослой женщины.

- Да, прекрасные трусики... Ну-ка, возьмись левой рукой за станок. Ногу в сторону, и - раз! Носочек тяни! Хорошо! Приседай! Ниже! И - раз! Да, из нее можно будет что-то сделать. Еще раз! Носок тянуть! Сесть ниже!

- Вас покормить, Пол Тере?

- Да, пожалуйста.

- А где хлеб ваш насущный?

- На подоконнике.

- Дуня, принеси тарелку.

Дунечка принесла тарелку с гречневой кашей, и Никита стал кормить Полину Терентьевну с ложки.

- Вы как маленькая, - сказала Дунечка, - только послушная. А меня просят: <За маму ложку, за папу ложку>.

- Пол Тере, а я вроде влип...

- Это прекрасно.

- Ничего прекрасного. Там все непонятно. Дитя. И отсутствие фатера.

Дунечка сказала:

- Фатер - это папа по-немецки.

- При чем здесь все это, если влип? - удивилась Полина Терентьевна.

- Ну все-таки...

- Значит, ничего не произошло, если ты здраво соображаешь. Нет ослепления. Это пустое, если все видишь. Любовь не для зрячих.

- А зрячие это какие? - спросила Дуня.

- Знаешь что? Иди-ка потанцуй нам, - сказал Никита. - Кому говорю?

Дунечка вышла на середину комнаты и стала танцевать.

- А мне без музыки скучно.

- Никиток, включи радио, - сказала Полина Терентьевна.

Никита включил радио. Первая станция передавала беседу о китобоях, вторая станция рассказывала о новом открытии в физике, за которое наши ученые получили Нобелевскую премию, третья станция транслировала концерт для балалайки с оркестром.

- Черт, - сказал Никита, - дитю танцевать не подо что.

- Поставь на <Маяк>, они передают музыку.

Никита нашел <Маяк>. Там передавали песни.

- Это называется <Лирическая о Москве> Бабаджаняна, - сказал Никита, - чтобы не называть <Московский твист>.

- Это не важно, как называется. Все названия рано или поздно слезают, как старая краска с заборов. Остается суть.

- Влюбиться хочу, Пол Тере, спасу нет.

- Это очень плохо, Никиток. Если все идет оттого, что ты хочешь влюбиться, тогда лучше побыть час с нелюбимой женщиной. Любовь - это страдательный залог, и это прекрасно...

Степанов шел по вечерней улице Горького.

<Какие красивые теперь лица у молодых людей! - думал он. - Они все родились после сорок пятого, они не знали того, что знали мы. Счастливые люди. Говорят, страдание возвышает. Это глупость. Страдание унижает человека, делает его трусливым и жалким>.

- Старик! - крикнул кто-то за спиной у Степанова.

- Левонушка! - обрадовался Степанов. - Рад тебя видеть, черта седого. Ну, как ты?

- Воюю с критикой.

- Зачем? Воевать надо с врагами. Критики при всем при том наши друзья.

- Уж не принял ли ты обет всепрощения? Они раздраконили меня ни за что ни про что.