Аня снова покачала головой, но подошел Никита с сигаретами. Дунечка спрыгнула с коленей девушки и сказала:

- Ну, не воображай, иди.

И Аня пошла танцевать с офицером. Она была тоненькая, сзади похожая на мальчишку - в джемпере из толстой шерсти и в джинсах.

- А она красивей Наташи, - сказала Дуня.

Официантка принесла бутылку вина. Никита налил себе красного вина в большой фужер и залпом выпил. Закурил, подышал носом, налил себе еще и снова выпил.

- Дай мне языком попробовать, - сказала Дунечка.

- Фига.

- Папа давал.

- Ну на, только чуть-чуть.

Дуня лизнула и зажмурилась.

- Ане оставь, - попросила она, - а то ты все можешь кирневич-валуа.

- Чего ты такая заботливая стала? Сама говорила - волосатая.

- Мало ли что сказать можно, - ответила Дунечка, вздохнув.

- Ничего я не понимаю, Дунька, - вздохнул Никита. - Ничего.

- Эх ты, глупенький, горе мне с тобой, - сказала Дунечка фразу, которую говорила ей Надя, - дурачок совсем даже необразованный...

Степанов заехал в редакцию. Народу было мало, многие уехали отдыхать, другие разлетелись по командировкам. Степанов зашел в секретариат и спросил:

- Ничего не слышно, как там моя командировка в Монголию?

- Пока не слышно ничего, - ответил замсекретаря. - Ты же летишь в Арктику.

- Я рассчитываю вернуться оттуда через месяц.

- К тому времени что-нибудь прояснится. Ты свой материал, кстати, вычитал? Если из ЦСУ ничего не придет - может быть, поставим тебя.

Степанов пошел в отдел, к секретарше с таинственным именем Флорина, взял у нее гранки, которые лежали в серой папке набранных материалов, и заперся в пустом кабинете - это был очерк из его последней командировки.

В клинике уже знали, что Надя только что развелась с мужем. Как и кто узнает об этом первым - сказать невозможно. Тоня, конечно, никому ничего не говорила. Бог с ними, пускай...

Огромная бабища - Надя забыла ее фамилию, она все время мечтала заменить свой золотой мост на фарфоровый, - усаживаясь в кресле, смотрела на Надю скорбными глазами, а потом не выдержала.

- Бедная вы, бедная, - сказала она, - какое коварство и низость... Инженер человеческих душ к тому же...

- Откройте рот, - попросила Надя.

Женщина широко открыла свой непропорционально маленький, аккуратный ротик и продолжала, мешая Наде работать:

- Я бы на вашем месте, - говорила она, но из-за того, что рот ее был широко раскрыт, выходило: я ы а ашем есте... в партком... Или как это у них называется - ит... онд...

Надя улыбнулась и переспросила:

- Куда, куда?

- В Литфонд, - ответила пациентка, почувствовав, что сможет закрыть рот и поговорить хоть минуту.

Надя сделала ей укол.

- Больно...

- Ничего. Посидите десять минут, пока подействует новокаин.

- Я вас очень уважаю, - продолжала говорить бабища, тяжело поднимаясь с кресла, - но порой вы меня поражаете... Вы какая-то безвольная. Я бы своего сгноила в Сибири... А никакой не развод! У Потапчук ушел муж, так она его - нашатырем, нашатырем! И ничего - вернулся, и прекрасно живут. Надо бороться за свое счастье, Надежда Евгеньевна. А так - дай им только свободу! Им ведь что надо - талию сорок два и бюст - конусом...

Надя бросила шприц в тазик и быстро вышла в соседнюю комнату.

- Тонечка, - попросила она, - сделай этому животному еще один укол, чтобы оно окончательно заморозилось...

Сняв трубку, Надя набрала номер телефона: у Никиты никто не отвечал. Она позвонила домой: там тоже никого не было...

Степанов стоял возле запертой двери и колотил в нее кулаком. Соседка из квартиры напротив испуганно приоткрыла дверь на цепочке и сказала:

- Его нет, что вы стучите?

- Может, спят...

- Да нет же, я видела, как они уходили.

- Утром?

- Почему утром? Вечером.

Степанов спустился вниз и позвонил из автомата домой. Слушая длинные гудки, он вспомнил, как летом они жили у моря. Рано утром он садился работать, а Надя с Дунечкой отправлялись на пляж, под навес. Они всегда садились где-нибудь с краешку, чтобы быть одним.

Когда Степанов прибегал, чтобы ополоснуться, он всегда подолгу стоял в сторане и смотрел, как Дунька играла с Надей. Сильное и красивое тело жены и маленький вьюн рядом - Дунечка. Они о чем-то шептались, тихонько смеялись, собирали камушки, а потом шли в море. Дунечка каждый раз боялась входить в море, и Надя вносила ее на руках. Дунечка так и плавала, лежа на руках у Нади, шлепала ногами и руками по воде, поднимая синие брызги, и кричала:

- Я рыбка!

А еще он вспомнил, как они ждали его, когда он возвращался откуда-нибудь, и как Надя что-то готовила на кухне, а Дунечка сервировала стол, и потом они обе - такие похожие два самых дорогих существа - сидели напротив него и молча смотрели, подперев одинаковые головы одинаковыми ладонями, как он ест.

А еще он вспомнил, как к нему по утрам приходила Дунечка в длинных полосатых брючках и в теплой кофточке, забиралась к нему на грудь и просила:

- Побеседуй со мной, пожалуйста, а я тебе расскажу, что мне во сне показывали.

<Неужели этого никогда не будет? - подумал Степанов. - Никогда, никогда? Наверное, я должен был не давать развода и постараться еще раз объяснить все про себя, но ведь нет ничего обиднее, когда приходится выскребывать себя тому человеку, которого считал самым близким, который все понимал и обязан был понимать>.

Он поднялся наверх и остановился возле Никитиной квартиры.

Соседка отворила дверь и сказала:

- Что ж вы на площадке-то? Заходите, у нас подождете.

- Спасибо.

- Заходите, заходите.

Степанов вошел в квартиру. Его провели в длинную комнату, где мужчина и мальчик смотрели телевизор. В смежной комнате стояли подряд три кровати, и на них спали дети - два мальчика и маленькая девочка. Они все были укрыты одинаковыми одеялами, и головы у них были одинаково подстрижены под горшок. На полу, в изголовье у девочки, - она была самой маленькой, лежала кукла с оторванной ногой.

Степанов спросил:

- Самая любимая?

Мужчина, сидевший у телевизора, и мальчик враз обернулись и недоуменно посмотрели на Степанова.

- Это я про куклу с оторванной ногой, - пояснил Степанов, - она, верно, самая любимая у девочки.

Но его снова не поняли, и Степанов сказал:

- Это я так, ничего. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Мужчина и мальчик снова обернулись к телевизору. Шла передача <Здоровье>, и круглолицый врач с бритой головой обстоятельно рассказывал про то, как надо сохранять вечную молодость.

Женщина стояла за спиной у Степанова, сосредоточенно слушала передачу и гладила детские рубашки.

<Вот так, - подумал Степанов. - У меня на сердце страх, тревога и смятение. А у них спокойно, вот и телевизор их не раздражает, и рядом спят трое карапузов, а четвертый сидит возле отца и слушает белиберду про то, как надо сохранять вечную молодость>.

- Позвольте, я посмотрю, не вернулся ли он, - сказал Степанов.

- Тут слышно. Мы б услышали.

- Да?

- Конечно. Между прочим, я давно хотела с вами о племянничке поговорить. Хороший он мальчик, только домой так поздно приходит, так поздно... А еще как соберутся, так песни орут, так орут, так орут...

- Песни плохие, - сказал мужчина у телевизора. - Морального в них мало. А парень он хороший, это верно. Обходительный.

Мальчик, сидевший возле отца, сказал:

- И ничего не плохие песни, пап, а очень хорошие.

Мужчина поглядел на Степанова, сбросил со лба на глаза очки в толстой коричневой оправе и сказал:

- Вот, пожалуйста: отцы и дети. А говорят, нет проблемы.

- Проблемы нет, - сказал Степанов, - просто есть отцы и дети.

- Мура, собери чайку, - попросил мужчина.

- Сейчас закипит - сядем.

Степанов сказал:

- Мне очень неловко... Я к вам ворвался, а вы отдыхаете.

- Да бросьте вы, ей-богу, - буркнул мужчина. - Ну что вы как дамочка.