Она медленно моргает.

— Ты хотела его долгое время, года? — повторяет она как в тумане.

— Да, в течение очень долгого времени.

Она качает головой не веря.

— Я столького еще не знаю о тебе, Solnyshko?

— Ты знаешь обо мне все, баба. Этого хотело мое сердце, — я улыбаюсь. — Это также, как ты иногда очень хочешь свою smokva.

— Smokva? Да, мы так называли сушеные райские яблочки в нашей деревне, — говорит она, и ее глаза становятся немного отрешенными, видно от воспоминаний. — Они стоили очень дорого, но я ни разу не карабкалась по стене в середине ночи, и... не рисковала жизнью другого человека.

Я убираю свою руку от нее.

— Папа никогда не узнает.

Она качает головой.

— Тебя могли поймать… или кто-то мог увидеть тебя.

— Нет. Я была очень и очень осторожна. Я никому не говорила. Ни маме, ни тебе.

Она горестно вздыхает.

— Ты знаешь, первоначально smokva была сушеным инжиром, и поскольку он очень дорого стоил для обычного человека, у кого-то появилась идея варить в меде или сахарном сиропе местные яблоки, айву, сливу или рябину? Smokva — это заменитель инжира для бедного человека. Тебе не нужно иметь заменитель, Таша. Ты можешь получить реальную вещь на самом деле.

Я смотрю ей в глаза и шепчу:

— Я и получила реальную вещь на самом деле, ба. Это было настолько реально. Все, что будет после него, будет заменителем.

Ее глаза расширяются и у нее перехватывает дыхание.

— Кто он?

— Ты его не знаешь.

Она прищуривается, сейчас она очень похожа на папу.

— Но мой сын его знает?

Я киваю.

Она резко втягивает воздух.

— А не может этот мужчина рассказать о тебе или кому-то похвастаться?

Я отрицательно качаю головой.

— Он не ребенок. Он понимает, что это может стоить ему жизни.

— И он не будет создавать проблем?

Я снова киваю.

— А когда ты снова встретишься с ним?

— Никогда, — говорю я совсем тихо. Я вижу, что моя ба выглядит испуганной. — Никогда, — расстроенно говорю я, — теперь я знаю, каков сушеный инжир на вкус.

— О, Solnyshko, ты даже не представляешь, что ты наделала.

— Я ничего не наделала. Это было всего лишь раз. Я сделала это лично для себя. Вся моя жизнь была одним длинным Великим постом, и я впервые не отказала себе в удовольствии.

— Ты думаешь, что попробовав плотские удовольствия, ты вот так легко сможешь от них отказаться, никогда не оглядываясь при этом назад? Ты своими действиями пробудила демона желания.

Мы обе в упор смотрим друг на друга, когда дверь на кухню вдруг резко открывается. Мы обе подпрыгиваем, повернув головы. В дверях стоит отец. И на нем по-прежнему вчерашняя одежда. Мой отец — лысеющий, небольшого роста, тучный мужчина. Если вы увидите его на улице, даже не обратите на него внимания, но если мимолетно вы случайно загляните в его черные глаза, молча содрогнетесь. С таким же успехом вы можете заглянуть в глаза насекомого. Нет в них нет злости, просто там ничего нет, ни единой эмоции, полностью бездушные. Этот человек может убить другого человека, испытывая такие же эмоции, словно он чихнул или пошел отлить.

Его холодные, безжалостные глаза тут же превращаются в щелочки при виде нас — бабушки в своем халате, и меня одетой явно для выхода куда-то или... нет, такой мысли даже не приходит ему в голову, что я могу осмелиться провести одну ночь, занимаясь грязным сексом. Тихонько, медленно, я ногой подальше запихиваю под стол черный пакет с веревочной лестницей.

— Доброе утро, папа.

— Почему ты так одета в столь ранний час? — спрашивает он, нахмурившись, отчего на лбу появляются морщины.

— У девочки сегодня первая примерка свадебного платья, она так разволновалась по этому поводу, что проснулась ни свет, ни заря.

Лицо у моего отца тут же разглаживается. Он поворачивается ко мне.

— С кем ты пойдешь?

— С Линой.

— Хорошо, — он входит на кухню. Я встаю, подхожу к нему и послушно чмокаю в щеку. От него пахнет алкоголем и духами, тяжелый запах. Я побыстрее отхожу подальше, переживая, что он может почувствовать на мне запах Ноя, он рассеянно потирает щеку и поворачивается к матери. Когда я была маленькой, то в какой-то момент почему-то решила, что ему не нравится, что я целую его в щеку, он все время ее потирал после моего чмокания, и я перестала это делать, тогда он посмотрел на меня своими холодными глазами и спросил, почему я не поцеловала его как обычно. «Никогда не забывай целовать своего папу», — сурово сказал он мне.

— Василий сегодня днем прилетит из Москвы, — говорит папа бабушке, — и он привезет тебе Ptichie Moloko из ресторана «Прага».

Ptichie Moloko торт, изготовленный из французского зефира и сверху залитый шоколадом. Он король всех российских десертов и любимый торт бабушки.

Бабушка смотрит на меня и улыбается, но ее улыбка не доходит до глаз.

— О, хорошо. Никто не делает настоящий торт, как в ресторане «Прага». Остальное всего лишь пластиковый заменитель.

Я начинаю краснеть. Отец переводит на меня взгляд.

— Ты краснеешь. Почему?

Я с трудом сглатываю.

— Оставь ребенка в покое, Никита. Она краснеет из-за назначенной примерки, — говорит ба, потянувшись за чашкой чая. Она спокойно делает пару глотков холодной жидкости.

Папа хмыкает.

Баба никогда не перестает меня удивлять своим тоном, как она разговаривает с сыном. С человеком, который заставляет дрожать взрослых мужчин. Он никогда не поднимал на меня руку. Ему было и не нужно. Единственный раз я увидела жестокое и пугающее в его лице, когда вернулась домой из школы и назвала его Daddy (папочка), также, как делали все другие дети в школе, где я училась. Он так резко повернулся ко мне, словно кобра перед атакой.

— Почему ты меня так называешь? — так тихо спросил он, что я чувствовала, как у меня по рукам поползли мурашки. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны, то подумал бы, что я употребила слово на букву F.

Мне показалось, что он, должно быть, ослышался.

— Daddy, — повторила я.

— Я тебе не Daddy. Я твой папа. Никогда не пытайся походить на тех жалких идиотов, с которыми ты ходишь в школу. Ты можешь тусоваться с ними и притворяться, что ты одна из них, но никогда не забывай, что ты русская и только русская. У тебя в венах течет моя кровь. Больше никогда не хочу слышать, что ты решила изменить русским традициям, сменив ее на что-то другое.

Он полностью игнорировал мое английское наследия, которое мне досталось от мамы. Конечно, я не стала напоминать ему об этом, поскольку мама как-то сказала мне: «Не буди спящую собаку. Разбудишь, она укусит тебя».

— Да, папа, — тут же ответила я, и с тех пор никогда не делала ничего подобного, чтобы заслужить такой мягкий, угрожающий тон.

На кухне вдруг становится тихо.

— Ночь была слишком длинной. Я пойду спать, — говорит папа в напряженной тишине.

— Спокойной ночи, папа, — отвечаю я и делаю шаг вперед, снова целуя его в щеку. Мой отец протягивает руку и убирает тонкую травинку с рукава моего кардигана, бросив ее на пол. Я от страха просто деревенею, но он не придает этому значение, разворачивается к двери. Я заторможено наблюдаю, как он выходит за двери, с облегчением слышу звук удаляющихся шагов по мраморному полу, который эхом разносится по пустому дому.

— Думаю, мне лучше пойти в свою комнату. Сергей ждет, — говорю я бабушке.

Она кивает.

Я наклоняюсь за черным пакетом, но она вдруг хватает меня за руку. У нее настолько сильная, стальная хватка, меня это всегда удивляет, я поднимаю на нее взгляд. Что-то странное и темное таится в ее глазах.

— Solnyshko, если ты будешь игнорировать свои мечты, они прихрамывая уйдут от тебя умирать печальной смертью, — предупреждает она.

Двигаясь по дому с высоким потолком, позолотой, колоннами, явными крайностями моего отца, и стуча каблуками по мрамору, я испытываю, с одной стороны, освобождение, что все осталось позади, но в то же время чувствую себя странно пустой, словно какую-то часть себя оставила в доме у Ноя, причем важную часть себя.