Карлос с воплями повалился на землю, а подпрыгивающие монстры из меха, перьев и крючков разделывали его с ужасающей аккуратностью, двигаясь снаружи внутрь организма.

В глазах псов Мецгер прочитал их намерение – грациозные тела напряглись. Он повернулся и побежал к сараю, но до двери так и не добежал. Собаки, все как одна, бросились на него и повалили на землю. И началась агония: они рвали его на части, рыча от возбуждения и удовольствия, таскали туда-сюда, отрывали куски мяса и глотали их заживо.

Последнее, что Мецгер видел в жизни, были покрытые пеной челюсти псов и человек, который вползал на стену сарая, но приостановился, чтобы бросить на него взгляд своим единственным глазом. А потом мир затянула кровавая пелена.

9 декабря, ночь

Джо Синдески оставил попытки пристроиться поудобней. Кровать у него хорошая, все таблетки он принял, и в комнате было даже тепло – внук привез ему обогреватель, какими пользуются на космических кораблях, так что Джо не приходилось орать этим сволочам, которые командовали в доме для престарелых, чтобы включили отопление. Артрит мучил его как небольшой костер, а вовсе не как всеобъемлющий лесной пожар, и, черт возьми, он достаточно устал, чтобы уснуть!

Джо надеялся умереть во сне, как это удалось Марджи. И надеялся, что это произойдет скоро.

В последнее время его мучили старые воспоминания. Можно было бы снова начать принимать эту штуку, «золофт». Джо вспоминал Анцио и пляж Омаха-бич. Особенно пляж. Как ему пришлось бросить своего кузена, Малыша Бенджи. Бросить умирать… Того самого Бенджи, опекать которого он поклялся своей тетке. Он даже сам затянул ему шнуровку, когда Бенджи надевал снаряжение. Джо оставил Бенджи корчиться и истекать кровью на песке с девятимиллиметровой дырой в башке, потому что он, Джо, был сержантом, и у него был приказ продвинуться со своим взводом в глубь пляжа. Они тогда прикрывали инженерную группу, которая собиралась взорвать бункер, а ему в голову вбили, накрепко вбили: «Прежде всего задание, выполнить задание при любых условиях». Тот день, Господи Боже мой, был днем Д, а Малыш Бенджи, всего-то восемнадцать лет, все кричал: «Джо, пожалуйста, не бросай меня!»

– Черт тебя подери, Бенджи, заткнись, – пробормотал Джо. – Прошло, черт возьми, шестьдесят лет, я устал это слушать!

– Но я истекал кровью в одиночестве. Ты даже не держал меня за руку. Может, ты и не мог утащить меня на спине.

– Меня бы распяли, тащи я кого-нибудь на спине и опоздай из-за этого.

– Видишь? Ты хотел просто спасти свою задницу, задание здесь ни при чем, Джо.

– Мать твою, да заткнись ты, – повторил Джо, осторожно вставая с кровати и проходя через маленькую комнату к кладовке. Он двигался медленно, потому что идти быстрее было больно, но в основном потому, что в комнате горел только один ночник и в полутьме, если понадобится, можно дойти до туалета, а если он будет скакать как заяц, то сломает шейку бедра – это как минимум – и будет как полено лежать в кровати до конца своих дней. В его возрасте не так-то легко поправиться.

Стаскивая с полки фотоальбом, он размышлял, почему одни, уже никому не нужные, живут так долго, а столько прекрасных ребят погибают молодыми. Джо чувствовал, как его накрывает отчаяние, такое знакомое и привычное, словно старое, изношенное пальто.

Он давно уже жил с этим чувством отчаяния, сжился с ним, как обитатели Нью-Йорка – с влажностью, а Аризоны – с безводьем. Оно стало частью той атмосферы, которой он дышал. Он привык, принял его. И лишь сегодня было почему-то трудно принять. Может, подошло время?

Он, Джо, давно бы и сам справился, у него хватит на это духу, вот только отец Энзена говорит, что это смертный грех. Или все-таки простительный? Забыл. А может, не расслышал. Трудно разобрать, что говорит этот чертов филиппинец, когда проповедует со своим тагальским акцентом.

Да нет, к филиппинцам он привык, нормальные ребята. Вот если бы они говорили почетче, а то чувствуешь себя идиотом, когда все время приходится возиться с этим слуховым аппаратом.

Конечно, он мог бы ходить в Беркли, там у них ирландский проповедник, но они все там такие либеральные, сукины дети, дают разрешения на неподходящие браки. И всегда ссорятся с епископом. Как можно доверять такому священнику?

Джо доковылял до стула рядом с кроватью, сел, положил на колени альбом и открыл его ближе к концу: там больше фотографий, где они с Маргарет вдвоем.

Вот снимок Мардж в элегантной шляпе от солнца. Она любила такие необычные шляпы.

Джо вдруг заметил, что плачет – просто накатило и все, он ничего не мог с этим поделать. Он так тосковал по ней, тосковал все тринадцать лет, хотя к концу она совсем перестала соображать. Но дело не в этом, а в чувстве, что без нее в его существовании не было смысла. Без нее и без работы. Из-за этого ему и хотелось плакать.

Он больше не мог держать гараж, цифры пугали его, он запутал все счета. Пробовал работать в благотворительности, бесплатно, но и там трудно было разобраться, к тому же многие относились к нему просто как к старому хлопотливому ворчуну.

И что остается? Сидеть в зале ожидания – вот и все. А что в следующем зале? Смерть. Сидишь и ждешь, пока тебя, как груду хлама, уберут из этого мира. А до тех пор осталось только играть в карты с миссис Буттнер и этим лысым деревенщиной с громадными стариковскими пятнами на голове – никогда он не мог запомнить имени этого типа. И все. Ну что это за жизнь? А теперешнее телевидение приводило его в смущение. Господи, да ему было стыдно смотреть телевизор вместе с внуками, когда шла реклама заведений с Виктория-стрит. А дети и внуки? Когда они приходят навещать, сразу видно, что просто отсиживают время.

Вот зараза, он снова плачет.

Ну и ладно, в задницу этого филиппинского проповедника. На самом деле он торчит здесь потому, что боится: вдруг святые не позволят ему увидеть на том свете Маргарет. Но приходится признать…

Приходится признать, что он больше не верит в «тот свет». Откуда попы знают? В Бостоне их буквально десятками арестовывают за растление малолетних. А в Ирландии еще хуже. Если они сами и не пристают, то смотрят на это сквозь пальцы. Как можно доверять такому ублюдку? Попы – растлители малолетних, попы – гомосексуалисты, значит, они все лжецы, а значит, насчет загробной жизни тоже врут.

Его воспитали католиком, но он как практичный человек никогда до конца не мог поверить в то, чего не видел своими глазами.

Ну, точно. Все это просто надувательство. Он всегда это подозревал. Ну, он, конечно, не хотел бы, чтобы его внуки перестали ходить в церковь… Но с другой стороны, если эти сволочные попы будут протягивать к ним лапы… Ладно, к черту такие мысли!

В ящике стола, под бумагами, у него спрятан его родной ствол тридцать второго калибра. Здешние о нем, разумеется, понятия не имеют. Проживающим не положено иметь огнестрельное оружие. В старости у многих начинается маразм, разные мании, так что им действительно нельзя доверять оружие, это уж точно. Так что ему пришлось протащить своего дружка контрабандой.

Ощущая теперь истинное наличие цели и молча усмехаясь горькой иронии, Джо поднялся и с кряхтеньем потащился к небольшому письменному столу. Перевернул стаканчик с карандашами, достал маленький ключик, который он спрятал на дне, и завозился, отпирая ящик. Замок потребовал целой минуты – так тряслись скрюченные пальцы, но Джо справился, открыл его, наконец, и достал пистолет. Подержал в руке, полюбовался. Пистолет был у него уже пятьдесят лет, и Джо всегда хранил его в должном состоянии. Убедившись, что предохранитель снят, он поднял пистолет ко рту.

– Привет, Джо! Как дела? – Голос донесся от двери. – Я что, не вовремя?

Джо вздрогнул от неожиданности и чуть не спустил курок, но удержался и не выстрелил. Он не желает, чтобы кто-нибудь видел, как он вышибет себе мозги.