После того как Черноморский флот ушел от берегов Крыма, Новороссийск стал основным местом базирования боевых кораблей. Горбушин увидел в бухте и эсминцы, и лидер, и даже крейсер. Несколько транспортов стояло в порту. Отсюда уходили караваны судов в Севастополь, на причалах высились, накрытые брезентом, ящики с боеприпасами, мешки и кули с продовольствием.

На раскаленных солнцем улицах было душно. Непрерывно дымили высокие трубы, цементная пыль густо держалась в воздухе, серой пленкой покрывала траву и листья деревьев.

В штабе военно-морской базы Горбушин был зачислен в резерв. Два дня он потратил на то, чтобы выбить у интендантов новое обмундирование. А когда экипировался, пошел по госпиталям разыскивать Квасникова: тяжело раненных и больных вывозили из Керчи в Новороссийск, это он знал точно.

Максимилиан Авдеевич встретил его в длинном пустом коридоре, шагал к нему торопливо, тяжело переваливаясь. Старик так расчувствовался, что красные пятна выступили на щеках. Дышал хрипло, с натугой, и Матвей поспешил усадить его на скамью.

Выглядел Квасников неважно. Мешками висела под глазами дряблая кожа. Пальцы слушались плохо, он с трудом застегивал пуговицы на пижаме. Сразу пожаловался Матвею, что его пичкают лекарствами, а вина не дают и что лекарство без вина для него – пустой звук. Горбушин пообещал принести вечером пару бутылок.

– У этих эскулапов все нельзя, – ворчат Максимилиан Авдеевич. – Пить нельзя, курить нельзя, по бабам ходить тоже нельзя. В общем, и жить нельзя. Только лежать и в потолок харкать.

– Вы и раньше-то насчет баб не очень… – засмеялся Горбушин.

– Мало ли что! Тут не сам факт важен, а сознание, что ты, когда хочешь, тогда и пойдешь. Дух важен! Эти лекаришки намерились по чистой меня в расход списать. Дудки-с! – показал он кукиш. – Еще полежу недельку и сбегу из этого морга. В Севастополь хотел, но там духота. Я уже знакомым письмо послал, чтобы на север меня… Вот так-то! – искоса, по-петушиному глянул он на Матвея.

– Да что вы кипятитесь, – возразил Горбушин. – Хватит вам на пределе-то жить… Поезжайте к семье, поправитесь, а потом опять в строй.

— Не могу-с! Это уж как хотите! Мне надо немца убить. Из пушки или из автомата, все равно, но одного фашиста убить совершенно необходимо.

– Почему это вам так приспичило?

– Именно приспичило, – помрачнел Максимилиан Авдеевич. – Я две войны на фронте, и все в тылах, все накладными заведую. И ни единого противника, понимаете, ни единого не уничтожил собственноручно. Потому что видел немцев только в качестве пленных и вынужден был кормить их нашей российской кашей. Такая аномалия-с!..

– Вы бы про Керчь, что ли, спросили? – перевел разговор Горбушин, пытаясь уйти от темы, волновавшей Квасникова.

– А чего спрашивать? Я здесь в госпитале об этом по горло наслушался, – ответил тот. – Вернулся живым, и хорошо. А подробности рассусоливать я не любитель. Кстати, про Мехлиса-то слышали? – засмеялся он хрипло, давясь кашлем. – Погорел Мехлис-то наш, прозаседался! Сняли со всех постов и звание до корпусного комиссара ему срезали Теперь если и будет дело портить, то не больше, чем в масштабе армии, а это все-таки поправимей.

– Чему вы радуетесь-то? – не понял Матвей.

– Естественному отбору радуюсь. Сановники-прихлебатели летят вверх тормашками, а на их места жизнь настоящих людей ставит. Эти люди не заседать, а командовать будут. Я не сторонник виновных искать, на войне война виновата. Но в Керчи случай особый, тут сразу видно, кто нас в дерьмо посадил. А ведь какие условия для обороны! Не хуже, чем у севастопольцев. И людей больше, и техники больше, и с тылом связь…

– Ну, вы скажете тоже! – возразил Матвей. – Керченский полуостров с Севастополем не сравнишь. Там флот, там моряки держат.

– Не вижу-с особой разницы.

– А я вижу. Вы вспомните только, где самая прочная оборона была. Севастополь в Крымской войне – раз. Порт-Артур – два. И теперь тоже возьмите. Хоть Одессу, хоть Ленинград, хоть Мурманск. Ни одной флотской базы немцы с ходу не взяли, везде их намертво стопорят. Вы думаете, этого там, вверху, не понимают? – ткнул пальцем Горбушин. – Все понимают. Как где аврал – туда моряков тянут. Сколько морских бригад под Москву бросили! И с Тихоокеанского флота, и даже с Северного, хоть там тоже нелегко было. Пехота драпает, а матросы бушлат долой, бескозырку на голову – и в атаку. Назад не смотрят! Вперед – смерти нет! С гранатами под гусеницы ложатся, чтобы наверняка: об этом вы слышали?

– Моряки-то, что же, люди особые? – прищурился Максимилиан Авдеевич. – Такие же грешники, как и все.

– Правильно. Тесто одинаковое, а пироги разные. Море – оно, как в кузне, характер выковывает. Сколько летчик в воздухе находится? В лучшем случае час в сутки. Ну, и слава ему. А моряк годами на железной коробке торчит. Обшивка с палец толщиной. За ней пучина. Каждый шаг – риск. Попробуйте ночью во время шторма по палубе пробежать. Волна сбивает, палуба скользкая. Зазевался на секунду – готовый харч для акулы. И ведь это не раз, не два, а пять лет для рядового матроса… Один человек ошибется – весь корабль на дно отправит. Отсюда доверие, спайка. Один за всех, все за одного – для нас это не фраза, а жизнь! А пехоту как формируют? Соберут с бору по сосенке и юнцов, и бородачей, погоняют месяц-второй – и на передовую. Рота рассыплется – лепят новую. Люди друг друга не знают, командиров не знают.

– Условия такие, – сказал Максимилиан Авдеевич. – Текучесть в пехоте огромная, и ничего не сделаешь.

– Ну, вот я и говорю, что люди одни, а закалка разная.

– Все, отступаю, – поднял Максимилиан Авдеевич пухлые белые руки. – Отступаю, хотя бы потому, что слаб. Вам не со мной, с молодыми бы спорить.

Матвей спохватился: в самом деле, что это он развоевался перед больным! Пришел, называется, проведать и успокоить.

В июне положение Севастополя резко ухудшилось. Немцы стянули войска, освободившиеся под Керчью, перебросили дивизии с других участков. День за днем без передышки продолжался штурм. Город был блокирован и с моря, и с воздуха. В середине месяца с трудом прорвался в Севастополь транспорт «Белосток». Это было последнее судно, доставившее осажденным боеприпасы и подкрепления. В дальнейшем прорывались только быстроходные военные корабли, но они не могли принимать на борт много груза.

Утром 26 июня старшего лейтенанта Горбушина вызвали в штаб флота, разместившийся в десяти километрах от Новороссийска. Помощник начальника штаба ожидал Горбушина с готовым предписанием.

– Вчера немцы разбомбили Севастопольскую панораму. Какие повреждения, мы не знаем. Приказано вывезти все, что уцелело. Это наша национальная ценность. Немедленно отправляйтесь на «Ташкент». Командир предупрежден. Примете в Севастополе картину и доставите сюда.

– Есть! – с привычной бодростью ответил Матвей и побежал к ожидавшей машине. В Севастополь – это обрадовало его. Но поручение озадачило. Он помнил большое круглое здание Панорамы с крышей, как купол, припоминал даже детали картины: матросов у пушек, адмирала Нахимова… Но что с ней делать?

На «Ташкенте» он сунулся было к командиру корабля капитану 2-го ранга Ерошенко, но тому было не до Горбушина. Грузились пехотинцы, требовалось разместить их, принять и закрепить ящики с боеприпасами. Вокруг командира толпились флагманские специалисты. Матвей решил подождать лучших времен, пошел к помощнику, и тот устроил его в каюте корабельного минера.

В середине дня лидер покинул Цемесскую бухту и взял курс к берегам Крыма. Обогнав «Ташкент», вперед ушел эскадренный миноносец «Безупречный». Матвей с кормового мостика любовался стройным быстроходным эсминцем, и даже глаза пощипывало от волнения. Он воспринимал эти корабли как поэму, как высшее создание человеческого разума и интеллекта. Строгие, благородные обводы корпуса, устремленность вперед, подчеркнутая скошенными мачтами и срезом труб, собранность, стремительность, сила – в них было все, и они порой казались Матвею одухотворенными существами. Горбушин начинал на эсминцах флотскую службу, и с тех пор остались в нем восторг и преклонение перед этими быстрыми, отлично вооруженными кораблями.