– Правый борт, курсовой тридцать! – громко крикнул сигнальщик. – Три самолета!

Матвей мгновенно спустился по крутому трапу на палубу. По кораблю неслись резкие, прерывистые сигналы колоколов громкого боя; топая ботинками, бежали матросы. Замерли на своих местах встревоженные пехотинцы.

– Тут те не земля, тут не зароешься! – сокрушенно произнес кто-то.

Лидер резко увеличил ход. Короткими трескучими очередями ударили зенитки. Встреченные плотным огнем, самолеты снизиться не решились. Бомбы, сброшенные с большой высоты, легли впереди лидера. Через минуту корабль шел над этим местом, вода там почти успокоилась. Среди мутной пены поблескивала глушеная рыба.

Под вечер на траверзе Ялты, когда завиднелась вдали позолоченная солнцем корона Ай-Петри, прилетели немецкие торпедоносцы. Головной самолет сразу пошел в атаку и, сбросив торпеду, промчался над кораблем.

Матрос-зенитчик успел всадить ему в хвост пулеметную очередь.

Впереди, где отбивался от бомбардировщиков «Безупречный», как раз против Ласточкиного гнезда, взметнулся вдруг черно-белый столб дыма и пара, оттуда докатился низкий, дребезжащий гул.

Лидер рванулся, словно подстегнутый, помчался на помощь своему младшему брату, но было уже поздно. Там, где должен был находиться эсминец, разлился жирно блестевший мазут, плавали люди – очень много людей: ведь, кроме своей команды, на борту «Безупречного» был еще батальон пехотинцев – четыреста человек.

Низко, почти над головами людей, носились немецкие самолеты, вспенивая воду пулеметными очередями. Артиллеристы «Ташкента» шквальным огнем разогнали их, с борта летели спасательные круги и плотики. Матросы готовили к спуску баркас и шлюпки.

Отбиваясь от самолетов, лидер постепенно, словно бы неуверенно, замедлил ход. Из воды обрадованно кричали черные от мазута люди, плыли к кораблю, радуясь близкому спасению. Но были и такие, которые старались отплыть подальше от лидера, махали руками: проходи скорей, не задерживайся! Таких было немного – те, кто уцелел из экипажа «Безупречного». Они знали: лидеру нельзя останавливаться! Если он застопорит ход, то его, как неподвижную мишень, сразу расклюют стервятники. И тогда погибнут все.

Взаимная выручка – священный закон моряков. Каждый готов пожертвовать жизнью ради товарищей. Но есть высший закон, еще более гуманный, хотя и кажется жестоким на первый взгляд. Морские правила запрещают командиру заниматься во время боя спасательными работами, если это ставит под угрозу корабль и может сорвать выполнение боевой задачи.

По движению лидера Матвей Горбушин понимал, как колеблется командир Ерошенко. Вот «Ташкент» еще сбавил ход, начал описывать круг. Новая группа бомбардировщиков пошла на него, но лидер отвернул, и бомбы легли как раз там, где плавали среди обломков люди.

«Ну решайся, решайся», – мысленно торопил командира Матвей, сам не зная, что же все-таки предпринять: спасать людей или уходить?! В воде было человек двести. А на лидере одних пехотинцев больше тысячи… И все-таки Матвей, будь он командиром, не смог бы бросить тех, кто ожидал помощи, хотя знал и понимал, что это безрассудство, смертельный риск.

Но командир поступил иначе. Лидер увеличил ход и продолжал свой путь, отстреливаясь от вражеских самолетов. Горбушин снял фуражку и рукавом вытер пот, заливавший глаза…

Еще на переходе Матвей узнал, что Северная сторона уже занята немцами и в Северную бухту корабли не заходят. При свете луны «Ташкент» медленно втянулся в бухту Камышевскую, мелкую и опасную из-за подводных скал, и остановился возле полузатопленной причальной баржи.

Над Севастополем бушевало пожарище, гул и грохот катились оттуда. Пехотинцы высадились с корабля, быстро построились и ушли к городу. Берег бухты был заполнен людьми, тут лежали тысячи раненых, их сразу же принялись переносить на корабль. Много было мужчин в штатском и женщин. Поблизости рвались снаряды. Дважды сыпали бомбы ночные бомбардировщики, но никакой паники, никакого волнения не увидел Матвей. Эти люди привыкли за восемь месяцев к более страшному.

Горбушин собрался ехать на попутной машине в город на улицу Ленина, чтобы узнать на командном пункте флота, где находится Панорама. Кто-то сказал ему, что немцы простреливают весь центр не только из пушек, но даже из пулеметов, посоветовал сходить на 35-ю батарею, в казематы которой перебрался Военный Совет.

Матвей вернулся на причал, и тут выяснилось, что картина, разрезанная на части, уже привезена из города. Матросы начали грузить ее.

Экипаж корабля работал быстро, без отдыха. За два часа лидер принял с берега больше двух тысяч раненых. Их укладывали на рундуки, на подвесные койки и прямо на палубу, один к другому, оставляя узенькие проходы. Потом поднялись на борт женщины с детьми, инженеры и рабочие – специалисты с севастопольских предприятий. Люди увозили с собой в карманах и платочках пригоршни сухой земли. Стояли тесной толпой, многие плакали, обнажив головы.

Часть рулонов не поместилась в кормовом кубрике, их пришлось уложить на палубе. Горбушин и двое гражданских товарищей, сопровождавших полотна, уселись тут же. Узнав, что сопровождающие ничего не ели больше суток, Матвей принес колбасу и хлеб. Один из гражданских, нервный, с большими глазами на иссохшем липе, с жадностью набросился на колбасу. Второй ел неторопливо, рассказывая Горбушину, как спасали Панораму.

– Пикировщики на нее налетели, – по-украински мягко говорил он. – Низко шли, прямо над куполом. Попали точно: и купол разбили, и стену. Сразу пожар начался. Туда кинулись бойцы с поста противовоздушной обороны, краснофлотцы сбежались. И ведь надо – так повезло: Анапольский там оказался. Здание горит, рушится, а он собрал людей, показал, как полотно резать. Пожарники тушат, а моряки картину снимают. Окатывали краснофлотцев водой, чтобы не обгорели.

– Кто такой Анапольский? – поинтересовался Матвей.

– Моряк наш, старшина первой статьи, он художником до войны был.

– А раньше-то почему не вывезли Панораму? Не додумались, что ли?

– Трогать не хотели, ветхая очень. Уж и так ее чинили и подлатывали все время. Надеялись мы, что не тронут немцы. Специально возле Панорамы воинских частей не ставили, ни одной зенитки вокруг не было. Немцы знали об этом. Не обстреливали и не бомбили. А теперь, видно, совсем озверели.

– Озверели, – подтвердил глазастый мужчина, приканчивая колбасу. – Сколько их тут побили – не перечесть. Нигде столько не побили, как под Севастополем. Тут на каждый квадратный метр два трупа крест-накрест положить можно. А теперь все, – у него задергались плечи и шея. – теперь не удержим. Да и держать нечего, одни развалины. Продали нас керченские боягузы. Сами спаслись, а нас продали!

– А что Керчь? – недовольно сказал Горбушин. – В Керчи тоже не мед был.

– Продали нас керченцы, – упрямо твердил глазастый. – Руки немцу развязали, он на нас всю силу послал, всю авиацию. Немцы в Керчи тысячу орудий целенькими взяли, двести танков исправных. Из русских пушек русскими снарядами Севастополь били. А у нас на всю оборону тридцать восемь танков, да из них половина, которые из тракторов сделаны. А ты говоришь – керченцы! Немцы вон репродукторы ставили, кричали нам, что под Керчью целые армии сдались.

– Брехня! – резко произнес Горбушин. – Я сам в последний день оттуда уплыл.

– Видать, пловец ты хороший, – мужчина нахохлился, как воробей перед дракой. – Что же теперь, поклониться тебе? В ножки упасть?

– Товарищ тут ни при чем, – спокойно сказал украинец, обнимая его трясущиеся плечи. Подмигнул Горбушину: извини, мол, не в себе человек. – Товарищ помогать нам пришел, а ты бьешь без разбора.

Никакой вины не чувствовал за собой Матвей, но слова глазастого покоробили его, неприятно было сидеть рядом с ним. Матвей поднялся, шагнул к леерам.

Осталась позади Камышовая бухта. Часа полтора корабль быстро шел без всяких помех. Под палубой натужно гудели машины, весь корпус вибрировал от напряжения. Потом в ясном утреннем небе появился одинокий самолет-разведчик. Описал большой круг и медленно удалился к берегу. А вскоре оттуда, из-за высоких гор, вырвалась первая пара «юнкерсов». Следом за ней – вторая, третья, четвертая.