Возле этой деревушки Юрий провозился с остатками своего батальона до утра. Сам взял роту и пошел в обход. Километров пять лезли по глубокому снегу, вымотались начисто, ватники взмокли от пота. И только когда вышли к деревне с тыла, немцы сели на подводы и уехали, заслонившись танками.

Юрий чувствовал себя опустошенным и разбитым. Недели две спал урывками, кое-как. Зарос грязью, тело чесалось. Умываться приходилось снегом, бриться—от случая к случаю.

Жалко было людей, погибших у этой деревни. Тринадцать бойцов и один командир взвода – это чувствительная потеря для батальона, в котором едва насчитывалось сто человек.

Теперь надо бы накормить красноармейцев, но чем? В каком-то подвале политрук разыскал кучу подмороженной репы. Раздали ее по штуке на двоих. Вскипятили воду для чая в котле уцелевшей баньки. На таких харчах много не навоюешь. Но ведь еще не было ни одной армии в мире, где интенданты вовремя обеспечивали бы войска в наступлении.

Согревшись голым кипятком, Бесстужев поплелся в избу поспать на соломе. Шел как старик, шаркая валенками. Его покачивало от усталости, плечи давили вниз, словно налитые свинцом. Ощущение было такое, будто прожил сотню лет и тяготится своим одряхлевшим телом. Испытал он и горе и радость, столько раз видел возле себя смерть, что давно стал равнодушным к ней и не ждал от будущего ничего хорошего, ничего нового.

Только приткнулся возле печки рядом с похрапывающим политруком, прибежал младший лейтенант, выделенный на дежурство, доложил испуганно, что приехал командир дивизии, приказал разыскать капитана, а сам пьет кипяток в баньке.

«Черти его принесли! – мысленно ругался Бесстужев. – Опять задачу поставит. Просто так генералы по дорогам не шатаются!»

Он стряхнул с ватника солому, запихнул поглубже вату, вылезшую из-под заплаты на колене, надел засаленный, прожженный на боку полушубок и затянулся ремнем. Провел рукой по колючей щеке. «А, ладно… Все равно не успею».

На улице стояли несколько автомашин, среди них вездеход и еще одна, штабная, с крытым кузовом, с антенной над крышей. Возле баньки гоготали здоровые румяные автоматчики из охраны, все в новых козьих полушубках, в высоких валенках. На Бесстужева они и внимания не обратили. Но навстречу капитану вышел генерал, и автоматчики сразу смолкли, попятились к грузовику.

– Ну, здравствуй! – протянул руку Порошин, внимательно оглядывая Бесстужева. – Замучился, комбат? Начальство клянешь небось?

– Кляну, – сказал капитан. – Людей нет, жратвы, извиняюсь, нет. Патронов неделю не доставляют, немецкими патронами воюем.

– Знаю, знаю, – кивнул генерал. – Дороги видишь какие? Машины в сугробах стоят. Но патроны и продовольствие будут. Сегодня подбросят на «уточках», я уже приказал… Вот, подарок тебе привез. Вручаю первому офицеру в дивизии, – протянул он маленький сверток. – Носи, воюй! После войны для парадов золотые дадут. А пока эти…

В свертке оказались погоны с двумя полосками и со звездой. Юрий даже растерялся. О введении погон слышал, но увидеть довелось впервые.

Он теперь офицер. Слово-то какое непривычное, так и режет слух… И еще странно: в газете писали, что капитан должен носить четыре маленьких звездочки.

– Товарищ генерал, это ошибка, наверно, – сказал Юрий. – Погоны-то вроде майорские?

Прохор Севастьянович будто ждал такого вопроса, сразу заулыбался, обнял плечи Бесстужева.

– Никакой ошибки, товарищ майор! Досрочно тебе присвоили, за прорыв на станции, ясно? Хотел сообщить, а потом подождать решил. Чтобы сразу со всеми праздниками тебя поздравить. Ну, рад?

– Конечно, товарищ генерал, спасибо вам! – ответил Юрий, а сам все не мог погасить в себе мысль: неужели Порошин приехал только за этим?

– Ну, полчаса у меня еще есть, – посмотрел на часы Прохор Севастьянович. – Стол тут найдется какой-нибудь? Нет? Тогда пойдем в машину ко мне. Чихнем по маленькой, как ты говоришь.

Юрия даже в жар бросило – откуда генерал знает про эту присказку?

– Эге, да ты, оказывается, еще краснеть можешь?! – удивился Порошин. – Ну, не стесняйcя. Я не большой любитель этих чиханий, но по праздникам можно. А в такие праздники, как у тебя, и сам Бог велел. Сколько тебе стукнуло? Двадцать четыре?

– Что? – не понял Бесстужев.

– Да ты что, забыл, что ли? – развел руками Порошин и умолк, видя, как неестественно расширились и остановились глаза Бесстужева, как задергалась изуродованная шрамом щека.

– Забыл, – одними губами шепнул Юрий и вдруг, всхлипнул, закрыл руками лицо.

– Ну, что ты, что ты, – растерянно говорил Прохор Севастьянович, трогая его локоть. – Ну, успокойся давай!

А Бесстужев повернулся и быстро, вобрав голову в плечи, пошел к баньке, не отрывая от лица рук. Захлопнул за собой дверь и бросился на лавку, не сдерживая больше рыданий.

– Да, нервы, нервы, – сказал сам себе генерал. – Переутомление, вот это что. Даже такие кремни, как Бесстужев, и то стерлись…

Не знал Прохор Севастьянович, что Юрия, выросшего без отца и без матери, за всю жизнь поздравляли с днем рождения только дважды: один раз Полина, погибшая в начале войны, и вот теперь генерал Порошин, листавший его личное дело совсем недавно, когда представлял к досрочному званию.

Прежде чем вернуться в штаб дивизии, Прохор Севастьянович сделал большой крюк и заехал еще в одну деревню – в Чепухино. Издали, с возвышенности, посмотрел и обрадовался: цела! От многих населенных пунктов только развалины да пепелища остались, а Чепухино совсем не задела война.

Вытянулась деревня длинной улицей километра на два. Дома, осевшие среди сугробов, стояли редко, людей не видно. Кое-где над трубами курился дымок. Дорога не наезженная – вездеход едва пробивался. Заметив молодую бабенку с коромыслом, адъютант крикнул из машины:

– Здравствуйте! Где тут Ватутиных дом?

– А у нас полдеревни Ватутины, – игриво ответила молодка. – Хоть ко мне заворачивайте, не ошибетесь.

– Ты того, без шуточек!

– А я и не шучу! – повела плечами бабенка. – Вам-то, поди, Вера Ефимовна требуется? Вот ее крыша.

«Ну, жива, значит! – с облегчением подумал Прохор Севастьянович. – Не огорчу Николая Федоровича».

Дом был обычный, крестьянский, с крыльцом. Порошин, постучавшись, распахнул дверь, шагнул через порог и увидел женщину в длинном платье, с седыми прядями, выбившимися из-под платка. Посреди горницы – раскрытый сундучок, на лавке какие-то бумаги. Женщина держала в руке деревянную рамку с фотографиями, намереваясь укрепить в простенке.

– Добрый день, – Порошин снял папаху. – Порядок наводите?

– От немцев в подполе прятала, – улыбнулась женщина. – Ты кто будешь-то, мил человек?

– Товарищ и сослуживец Николая Федоровича. Наказывал побывать у вас, как только освободим.

– Батюшки! – всплеснула женщина темными сухими руками. – Как он, Коленька-то? Здоров?

– Полный порядок. Растет Николай Федорович. Фронтом командует!

– Не студится? Небось на ветру, на морозе. Не исхудал?

– Что вы, Вера Ефимовна! Мы, генералы, все больше в помещении, в тепле.

– Да ты раздевайся, к столу проходи!

– Спасибо, – Порошин повесил на гвоздь у двери полушубок. – Рассиживаться некогда. Вот только погреюсь у печки. Что Николаю Федоровичу передать? Сестры его как?

– Всё слава Богу, так и скажи. Кланяемся ему, в гости ждем. Хоть на минутку, хоть бы одним глазком. Братья его воюют, остались мы тут одни бабы.

– Фашисты вас не трогали?

– Ничего, пронесло. У нас тут почти и не было немцев-то. Недели две назад заявился какой-то, вроде бы офицер. Ходил со старостой по домам, всю родню ватутинскую переписал, а нас в первую очередь. Испугались мы. Податься некуда. Не убежишь, не спрячешься зимой-то. Сидели да ждали не знай чего. А тут как начало греметь ночью. Вон в той стороне, – показала она. – Погремело и стихло. А днем младшенькая моя, Ленка, прибегает, чуть с ног не сбила: «Ой, мам, наши! Сейчас разведчики через деревню прошли!» Вот и вся война. Только бы назад не вернулись, – вздохнула Вера Ефимовна.