Вечерняя тишина была так глубока, что на мгновенье сидевшие у костра услышали стук собственных сердец.

Дед Петря достал кисет из свиного пузыря, а из-за голенища сапога вытащил короткую трубку. Карайман, не отрываясь, следил за всеми его движениями, дивясь, как всегда, столь необычайному занятию старика. Среди спутников Подковы никто не пользовался «чортовым зельем» для забвения забот и успокоения мыслей. Покуривая свою трубочку, старик неподвижно сидел, изредка затягиваясь и пуская дым через нос. Это было вроде чуда новых времен, дававшее деду особую власть над прочими смертными.

«Табак очищает внутренности человека, — доказывал он, — с дымом заодно уходит из тела вся скверна. Трава сия пользительна при простуде, защищает от болотной лихорадки, успокаивает утренний кашель». Дед Петря покупал табак в «папушах», каждая по четверть оки[18], у вроцлавского еврея, а тому привозили табак из Бахчисарая старые татарские купцы.

— Что это? — тихо сказал старик Петря. — Никак погода меняется?

В глубине рощи порыв ветра шевельнул густые ветви. — Вот уж не ко времени, — пробурчал дед. — У нас в эту ночь неотложные дела.

И, сделав затяжку, он выпустил дым, окутываясь облаками, точно бог Саваоф.

— А все-таки что-то слышится, — шепнул Карайман. — Наши кони пасутся ниже по реке, а это где-то выше гомонят.

Оба внимательно прислушивались и вскоре поняли причину звонкоголосого гама: крестьянские хлопчики пригнали в ночное коней на берег Молдовы. Испокон веков у нас, молдаван, это самая любимая забава мальчишек. Пламя костра догорало. Дед улыбался, вспоминая утехи юных дней, летние ночи далекой счастливой поры отрочества, долину Ялана в родном Фэлчиуском краю.

Ратники сидели молча, дожидаясь гостей; ребятишки, верно, приметили, что кто-то расположился на их лужайке. Невдалеке зашуршали осторожные шаги.

Двое парнишек отважились выйти на поляну близ омута и несмело приблизились к костру. Неподвижно, словно каменные истуканы, сидели около него люди.

— Вечер добрый, батяни!

Один из сидевших, тот, что был помоложе, таинственно поднес палец к губам и указал на подводу: тише, мол, люди почивают. Пареньки подошли еще ближе и зашептали:

— Уголек нам нужен. Мы хотели костер развести, да потеряли огниво. Послал нас батяня Костин, атаман наш.

Карайман, не промолвив ни слова, протянул руку, достал из костра уголек и подал им. Один из двух человечков, явившихся за огнем, шагнул, чтобы взять уголек, — и в это мгновение над Боуорой сверкнула зарница. Дед зашевелился, поднес руку к лицу и выдохнул облако дыма. Дети пустились бежать без оглядки.

Легкий порыв ветра сдул пепел с угольев, и пламя осветило крупные зубы смеявшихся каменных истуканов.

Немного погодя в суме, висевшей на ракитовом суку, запел петух, возвещая первую смену ночного дозора. Из-под телеги, затягивая ремень, вылез дьяк.

— Пойду поищу Тотырнака, — шепнул он сидевшим у костра, — а там сядем на коней, переберемся на другой берег, в деревню. Я скажу нашим, чтоб шли сюда с конями.

— Не задерживайтесь, дьяк, — промолвил дед Петря. — К полуночи погода, пожалуй, переменится.

Дьяк поднял глаза, поглядел, как тучи завалакивают небо, и тут же затянул пояс. Он был голоден. Дед понял и, ухмыльнувшись, трубкой подал ему знак идти скорее.

Опять на лужайке осталась телега, да костер, да два неподвижных истукана около огня.

Когда вблизи раздался конский топот и шаги возвращавшихся из лесу людей, Карайман подбросил хворосту в костер.

По роще пошел гул от стремительных порывов ветра. Не прошло и четверти часа, как послышался шорох дождя, замигали молнии, зарокотали раскаты грома в оврагах на склоне Боуры. Тучи, гонимые бурей, торопливо излили потоки дождя и умчались к западу, оставив позади чисто вымытое и вновь озаренное луною небо.

Люди на лужайке нашли убежище от дождя под покровом листвы.

Дьяк и Алекса выехали на поляну; на кафтанах их блестели капли небесной влаги. Оба спешились, подошли к огню. Дед обратил к ним вопрошающий взор.

— Вести хорошие, — молвил дьяк. — Служитель мазыла не осквернил себя ложью. Поначалу навестили мы управителя Йоргу Самсона и сказали ему, что нас несколько ратников и везем мы раненого господина, ищем место для отдыха и лечения. Но, да будет управителю и прочим известно, что мы осердимся, ежели окажемся среди неугодных нам людей.

«Какие ж люди не угодны вашим милостям?» — осведомился Йоргу Самсон.

«Не угодны нам, добрый человек, господарские прихвостни да хромые… Коли твой хозяин пристроился к челяди властителя, ныне притесняющего Молдову, обойдемся и без благодеяний его милости… Однако нашему господину нужен отдых и заботливый уход. Известно нам, что твой боярин тесть проклятому Иуде, носящему имя Иримия».

«Известно-то известно… Однако сей же час поведу вас к моему господину — своими ушами услышите, как любит он Иуду».

И тут же управитель вошел в господский дом; двенадцать раз не успеешь прочитать «Отче наш», как он уже позвал нас к своему господину. Вышел к нам благообразный седобородый старец и велел привезти к нему нашего господина. Рад принять нас по-братски. А уж коли не любим мы пыркэлаба Иримию, то да будет нам ведомо, что оный Иримия всю жизнь мазылу отравил.

«Считаю, — ответил я, — что нет дома, более подходящего для излечения моего господина. Прошу только, пусть никто не знает, что он у вас обретается; а то как бы не дошла весть туда, куда совсем не след ей доходить. А мы, товарищи его милости, расположимся, где нам укажут — в доме управителя либо где-нибудь под навесом, где стоят телеги и кони мазыла. Показываться будем редко; но охранять нашего господина будем неусыпно. Для охраны его милости найдутся у нас молнии и громы».

Понравились мои слава мазылу.

«Где же ваш больной?» — спросил он.

«Недалече. Ночью привезем его; не изволь гневаться, так лучше будет: никто не узнает о нашем приезде, да и скорее можно будет полечить его».

Дьяк замолчал. Алекса отряхивал намокший кафтан.

— Многое переменилось в нашей деревне, — заговорил он. — Йоргу Самсон не узнал меня, пока я сам не открылся. А тогда рассказал он мне, что двенадцать лет назад, когда я уходил из Дэвиден, люди ели пшеничный хлеб, а теперь, окромя просяной каши, ничего не видят. Иные достойные бояре обеднели и стали мазылами, а вольные рэзеши за долги попали в кабалу к богатеям и закрепостились. По-моему, дед Петря, нечего раздумывать. Поднимайтесь-ка и повезем его светлость в Дэвидены.

— Едем! — донесся из-под телеги радостный возглас, и Младыш Александру вылез к костру.

— Сейчас, сейчас… — бормотал старик и, выбивая трубку, постукивал ею о шпору. — Прошу тебя, государь мой Александру, передай ты от всех нас его светлости — пускай он с телеги не слезает. Повезем его бережно, и будет ему покойно, как в колыбели.

Дед Петря шепотом приказал готовиться в путь. Младыш заглянул в телегу и обернулся к спутникам:

— Спит батяня Никоарэ, — проговорил он. — Должно, мучают его дурные сны. — Я видел его лицо при луне — побледнел он.

— Может, повременим?

Из телеги донесся голос Подковы:

— Нет, дед. Сей же час отправимся. Нынешней ночью решится — живому мне быть или нет.

Воины в удивлении молчали, пока Иле не отправился искать свои «часы», висевшие на суку ракиты. Это послужило сигналом к отправлению.

Алекса и дьяк указывали путь к броду Ференца Сакса[19], пробираясь прибрежной рощей впереди отряда. Карайман вел рыжих коней, запряженных в телегу, держа их под уздцы. Младыш сидел рядом с Никоарэ под плетеным верхом. Дед и Тоадер Урсу ехали верхами по обе стороны телеги. Трое остальных следовали позади. В таком порядке, держа оружие наготове, они двигались по зеленым прогалинам, ярко озаренным луной, то скрываясь в густой тени, то вновь показывались на свету. Порой на западе над мглистыми вершинами вспыхивали зарницы, как будто развевались там золотые покрывала. Но грома больше не было слышно.