Я говорю:

— А ты мне хотел что-то сказать.

— Вот слушай, — говорит Михеев. — Мы с Суминым очередь за арбузом заняли. Будешь с нами арбуз есть? Только больше никого!

— И всё?

— И всё. А что?

— Да ничего.

— Ну, будешь?

— Подумаю, — говорю. — Пока ещё не решил. Аппетит совсем куда-то пропал. Полежу, потом отвечу.

— Странный ты, Саня, стал, — говорит Михеев. — Не слушай ты эту Куркину-придуркину. Мы тебя каждый день вспоминаем. И в школе все говорят: «Вот бы Саню, вот бы сейчас Саню…» Ты знаешь чего, ты помоги этому Сумину составить план. Он ведь какой звеньевой — неопытный. А ты опытный. Слушай, ты полежи немножко, а мы пойдём. Мы там, на улице, будем. Мы в очереди! Только больше никого — ты, я и Сумин! Ну, я побежал.

Беги, беги, Михеев. Я один хочу полежать. Такой хороший диван. Может, его скоро сожгут или увезут на свалку.

Вот идёт наш дворник Файзула. Я очень обрадовался, когда его увидел. Файзула лучший дворник микрорайона. Но он на этом не остановится, я знаю. Сначала он станет лучшим дворником на Петроградской стороне, а потом и в городе. Он принял на себя сильно повышенные обязательства и теперь думает, как бы их ещё повысить. Я читал, когда мы с мамой ходили выписываться со старого адреса, в стенгазете нашей жилищной конторы всё об этом написано.

Я вскочил с дивана и крикнул:

— Здравствуй, Файзула!

Он, наверное, не услышал, так как был ещё на порядочном расстоянии. Тогда я снова крикнул:

— Здравствуй, Файзула!

Но он прошёл мимо и, казалось, совсем меня не заметил. Как же так, ведь он меня любил и всегда называл хорошим помощником во всех начинаниях.

Я пошёл рядом с ним. Я сказал:

— Файзула, здравствуй, ведь это я, Саня Скачков, твой помощник во всех начинаниях. Вот я приехал.

Он сказал, не оборачиваясь:

— Я вижу, что ты приехал, но лучше бы ты не приезжал.

— Почему, Файзула?

— Я тебя вычеркнул.

— Из списка помощников? Ну, так это ж ерунда, Файзула! Подумаешь — из списков! Я всё равно буду приезжать и оказывать тебе помощь во всех начинаниях.

— Не из списков, — сказал Файзула. — Я тебя из сердца вычеркнул.

Мне стало обидно, что он так сказал.

— Это почему же? — спросил я. — Я такого не слышал. Раз человек переехал, его, конечно, можно из списков вычеркнуть. Но зачем же из сердца? Я ведь вот вас никого не вычёркивал?

Файзула остановился и впервые за всё время посмотрел на меня.

— Потому что мы чужая лодка не угоняли и весло не пускали по течению.

— Постой, а разве я чужую лодку гнал?

— Гнал.

— Где?

— А вот там, на Невке.

— И весло пускал по течению?

— Пускал. Прямо Балтийское море. Разве это хорошо?

Я дико захохотал. Я иногда хохочу очень дико. Это на многих действует. Особенно на учителя математики Закавыку. Он даже портфель один раз уронил, когда я дико захохотал.

Файзула тоже чуть метёлку не выронил.

Я говорю:

— Файзула, это сущие выдумки!

Файзула рассердился:

— Зачем говоришь — сучие? Не надо говорить — сучие! Мне ЖЭК говорил! Мария Михайловна говорил. На тебя хозяин писал!

— Какой ещё, — спрашиваю, — хозяин?

— Лодка хозяин! Какой хозяин. Сам знаешь, какой хозяин, — директор лодочной станции!

— Не знаю я никакого хозяина. И лодки не брал. И вёсла по течению не пускал, всё это су… всё это выдумки, Файзула!

— Пойди ЖЭК доказывай! Мария Михайловна доказывай. Файзула тебе не уважает. Зачем чужая лодка понадобилась? Что, не мог к Файзуле прийти и сказать: «Файзула, покатай меня на лодке». Я на лодочной станции летом лодку брал?

— Брал.

— Вас катал?

— Катал.

А он тогда здорово нас покатал! И по мороженому всем купил. Это у Файзулы был день рождения.

— Ай, как нехорошо делал: человек ушёл туалет искать, а ты лодку брал. Себе пятно поставил. Мне показатель портил. Зачем портил мне показатель?

— Да не портил я, Файзула!

Он снова пошёл, а я побежал рядом с ним.

— Туалет какой-то… Не знаю я никакого туалета…

— Ай, как нехорошо напоследок делал, — повторял Файзула. — Зачем не дал свой новый адрес? Человека запутывал. ЖЭК запутывал. Файзула запутывал. Ай, совсем плохо!..

Ничего ты ему не докажешь. Я и отстал.

Я вошёл в свою парадную и увидел почтовый ящик. Письма не было, это я понял с порога. Когда есть письмо, дырочки светлые, а когда нет — тёмные. Дырочки были не только что тёмные, а прямо чёрные. Я даже подумал: может, чёрное письмо от него пришло? И пошарил в ящике рукой. Но письма не было, а одни только дырочки. Ерунда, конечно, чёрных конвертов не бывает.

Когда мы переезжали неделю назад, батя был ещё в командировке. Он как летом уехал, так ещё и не возвращался. Я ему писал, но их ведь перебрасывают с места на место, так что он, может, ещё ничего и не знает и пишет по старому адресу, пишет… А вот чего-то не пишет.

Мне новый дом, может, потому и не нравится, что бати в нём нет.

Я вернулся на задний двор и лёг на свой диван. Я стал думать, что же мне теперь делать. Сначала я хотел пойти в ЖЭК и всё объяснить. Мария Михайловна поймёт, что вышло недоразумение. Но одному идти было всё-таки боязно. И я решил подождать Михеева с Суминым. Ведь если я дам честное пионерское слово, мне поверят. Файзула всегда говорит: «Скажи честное пионерское». Надо было мне ему сразу сказать, а не смеяться дико. Но я скажу после. А Михеев за меня поручается. За меня кто хочешь поручается, кроме Тентелева. Тентелев мой враг.

Я лежал, смотрел в небо, и мне было обидно. Я не знаю даже, отчего мне было больше обидно, — оттого, что меня отовсюду вычеркнули, или потому, что Файзула не уважает. И я понял: оттого, что нет письма.

Я подумал: вот превращусь в голубя и буду летать с крыш на все подоконники. Стучать буду клювом в окна, будить всех, из кастрюль мясо вылавливать, молочные бутылки проливать.

Они мне: «Гуль-гуль-гуль!» А я им: «Буль-буль-буль!»

Но тут я опомнился и подумал: зачем я так? Ведь никто мне ничего плохого не сделал.

Эта глупая идея, наверно, пришла мне в голову оттого, что в нашем доме полно голубей.

А вот Гоша с Овсеем куда-то разогнались, ишь как их несёт! Видно, набедокурили, набезобразничали чего-нибудь.

— Гоша, Овсей, — кричу, — сюда!

Они подбегают ко мне, оглядываются, тяжело дышат. Школьные форменки у них новые, а уже как и не новые: у Гоши коленки торчат грязными пузырями, а у Овсея на том месте, где внутренний карман, проступило чернильное пятно. Вот и одевай их из последнего, а ведь ещё месяца не проучились.

— Стоять смирно! — кричу. Это у нас такая игра раньше была: они солдаты, а я генерал.

Брови мои сдвинулись, мышцы лица напряглись. Я так думаю, Гоша с Овсеем сильно моего лица испугались.

— Овсей! — кричу. — Эт-то что у тебя?

— Чернила, — отвечает Овсей. Он привык мне по-честному отвечать.

— Чернила… Видал, Гоша, у него на пиджаке чернила! А где им положено быть?

— В ручке, ясно, что в ручке, — говорит Гоша. — Она у него открутилась, балда ты, Овсей, что у тебя ручка открутилась, вот исключат тебя из школы или из октябрят выгонят. Саня, у меня никогда ручка не откручивается…

Гоша говорил быстро, напористо, как будто проталкивался в толпе, и глаза таращил. Он всегда так говорит. Это мне в нём не нравится.

— Не откручивается. А колени, — говорю, — кто извозил? Это зачем же ты на коленях стоял, а? Богу молился?

— Нет, он богу не молился, — говорит Овсей. — У него шарик под лестницу укатился.