Отец Илья не ожидал такого исхода. Он растерянно взглянул на Фирсова, но тот дремал.

— Прости, отец Илья, — проговорил Неронов, — устал я с дороги, отдохнуть надобе.

Настоятель прикусил губу.

— Исайя, проводи гостя!

Старец выкатился из-за стола, заспешил к двери. Опустив руки и не проронив больше ни слова, Неронов удалился.

Отец Илья хмуро оглядел застолье. На лавке храпел князь Львов. Принесла его нелегкая, нагородил тут всякого, видать, спугнул Неронова. Посвистывал носом Герасим Фирсов. Советничек!

Выбравшись из кресла, архимандрит побродил по келье. Мысли путались в голове. Остановившись около стола, заваленного объедками и залитого вином, еще раз недобро глянул на спящих сотрапезников. «Эх, лопнула затея!»

Под кровлей — верхней палубой — судна покачивался фонарь. Сквозь закоптелую слюду был едва виден свечной огонек. Черные тени шатались по узкому помещению, трогали спящих людей. В заборнице[54] было душно.

Бориска приподнял отяжелевшую голову, подобрав ноги, сел в койке, прислонился спиной к упруге — толстому деревянному шпангоуту.

В другой койке спал Неронов. Бородатый рот раскрыт, храпит старец: умаялся за долгий путь. Худое носатое лицо желто, на лбу испарина.

У выхода на бумажнике[55], прижавшись друг к другу, на разные голоса заливались в храпе сторожа Власий и Евсей. От латаного овчинного тулупа, из-под которого торчали грязные сапоги чернецов, несло кислятиной. А еще пахло в заборнице сырым деревом и соленой треской.

Снаружи в борт плескалось Белое море и что-то надоедливо стучало над головой. Бориска перекинул ноги через дощатую грядку[56] койки, сполз на палубу, осторожно, чтобы не разбудить спутников, пробрался к выходу. Вылезая наружу, оглянулся. Чернецы спали как убитые. «Сторожа! Хоть самих выноси да в море брось, не пробудятся».

Очутившись наверху, глубоко вдохнул солоноватую морскую свежесть. Огляделся.

Серым одеялом низко висело над морем небо. Взъерошивая бурую воду Двина-река была совсем близко, — дул побережник, наполнял большой парус, и судно ходко бежало.

Кровля была уставлена бочками с рыбой: в трюм-то все не поместилось. Одна бочка стояла неловко и от качки ударялась в борт.

Бориска подобрался к ней, задвинул плотнее — теперь не застучит. Глянул на корму. Там опирался о кормило низкорослый мужик с широченными плечами, в обтрепанном стрелецком кафтане и выцветшем колпаке. Кормщик кивнул парню, приглашая подойти поближе. Бориска приблизился.

— Худо спится? — спросил кормщик, поглядывая на Бориску желтыми насмешливыми глазами.

— Затхло в заборнице, да еще бочка мешала: стучит и стучит окаянная.

— Бочка, говоришь? — кормщик перевел взгляд на приближающийся берег. Нам нонче всем не до дремы. Разгневался господь на нас, грешных. Звать-то тебя как?

— Бориска.

— А меня Иванком кличут Поповым. Стрелец я с колмогорского отряду, кормщиком, вишь, подрядился. Спасибо, строитель соловецкого подворья пособил.

— А для чего?

— Служба наша — не заскучаешь. Окромя исполнения уставных статей, ездить приходится довольно и через пустые места, и по бездорожью, охраняючи гонцов всяких, и данних сборщиков, и людей ссыльных, и черт те кого еще, прости господи. Опять же ямы роешь, рвы копаешь, остроги чинишь. А вот жалованье государево не ахти какое — всего-то три рубли в год да хлеба седмь четвертей. Приходится прирабатывать… Ты сам-то по роду кто будешь?

— Мы — вольные. Батяня кочи вроде этого строил.

— Прожиточно, стало быть, живете. Добрый мастер и получает гораздо.

— Отполучался он на этом свете.

Стрелец стянул колпак, перекрестился на восток.

— Царство ему небесное. А ты что же, будто на побегушках у носатого. Бориска обиделся.

— Иван Неронов — страдалец и мученик. Такому человеку и служить незазорно.

— Служить надо отечеству, а не попам всяким. — Кормщик ухмыльнулся: Много ли выслужил-то?

— А сам-то! Кафтан — дыра на дыре. И грамоты, поди-ко, не ведаешь.

— Ишь ты, бахарь[57] выискался. Ужли грамотной?

Бориска смутился.

— Нет покуда, однако отец Иоанн обещал в грамоту поставить.

— Ну-ну… А мне и без нее способно. Зароблю в лето рублёв шесть, глядишь, и жить есть на что. Грамотеи-то сплошь да рядом впроголодь маются.

«Эх, стрелец, от зависти говоришь такое!» — подумал Бориска, но промолчал, не стал спорить со стрельцом: пусть думает, как хочет. Он глядел на двинскую землю, в которой ему бывать не доводилось.

Попутным ветром и течением коч скоро втягивало в протоку. Хорошо стали видны утвердившиеся на невысоком берегу деревянные храмы, обнесенные крепостной приземистой, тоже из дерева стеной. Берег возле стены розовел грудами сложенного кирпича. Словно снежные сугробы возвышались большие кучи известняка.

— Николо-Корельский монастырь, — сказал за спиной кормщик. Собираются монахи строиться каменно.

У короткой кособокой пристани — несколько шняк и карбасов, а чуть подальше от них привалился к позеленевшим от времени сваям тупоносый иноземный корабль с высокими мачтами. На корабле курлыкали блоки грузились бочки с ворванью.

С треножной вышки на мыску караульный в сером азяме[58] и с пищалью окликнул:

— Эй, монастырской, чаво везешь?

Кормщик приложил ко рту ладонь:

— Рыбу-у!

— А куды?

— До Колмогор!

За мыском с чахлыми деревцами ветер потерял силу, и парус заметно опал.

— Подтяни вожжи! — приказал Попов одному из поморов, вылезших на кровлю. Тот легко подобрал обвисшие шкоты, обтянул их на утке[59], и коч, не сбавляя хода, прошел близко от вышки.

Караульный перегнулся через перила.

— Поветерь тебе, кормщик!

— А спасибо, дядько! — откликнулся Попов и тут же зычно скомандовал: Эй, робята, теперя на вожжах не зевай!

Судно заскользило по руслу меж низких берегов, поросших редким лесом и кустарником. Кое-где показывались иногда одинокий двор, мельница-столбовка — и опять кругом пусто на многие версты. Поймы были полны дичи — жировала птица перед дальним перелетом. В реке плескалась рыба, над головой кружили нахальные чайки…

Показался Архангельский город. Здесь Двина-река была широка, и на ней покачивались, бросив якоря, иноземные купеческие корабли с двумя и тремя мачтами. За белыми квадратами бортовых корабельных портов угадывались пушки (путь из заморских стран на Русский Север был опасен, в море, как в лесах, много шаталось охотников до чужого добра). По ветру развевались диковинные флаги.

— Аглицкие гости, — пояснил Попов, показывая на корабли. — Почитай, со всего государства Российского сюды товары свозятся.

Едва вышли на открытое место, ветер ударил с прежней силой. Коч пробежал близ правого берега. Проплыли мимо посадские избы на высоких подклетах, добротно рубленный деревянный город. Бориска насчитал семь городских башен с повалами[60]. Город был окружен деревянным острогом с шестью башнями, а перед острогом чернела полоса рва, из которого торчали острый тын и надолбы. На городской стене виднелись редкие пушки. Выше стен и башен подымались купола храмов и шатры колоколен. Шли редкие прохожие, тащились куда-то возы с поклажей. Ребятишки, выбрав место посуше, играли в бабки, спорили, толкали друг друга в грудь. С длинных мостков женки полоскали в реке белье. Против водяных Покровских ворот рубили на берегу пристань — над рекой разносились визгливый звон пил, перестук топоров, глухие размеренные удары «бабы» по свае…