Он собрал пальцы в кулак и опять трахнул им по столу. Зазвенели чаши.

— Будет! — сказал ему настоятель. — Сие отцу Иоанну ведомо. Не о том речь. Пора к делу подходить.

Он положил локти на подручки, пристально глянул в лицо Неронова. Взгляды их встретились. За столом стало тихо.

— Мыслю я, отец Иоанн… — начал архимандрит, но в это время распахнулась дверь, и на пороге появился раскрасневшийся послушник.

— Владыка, сил моих нету! — выкрикнул он. — Ссыльный князь Михаиле Иваныч к тебе рвется, одежу дерет. Во хмелю и буен гораздо.

— Ан брешешь! — раздалось за дверью. — Пусти!

Оттеснив послушника в сторону, через порог шагнул человек в синей ферязи[49] с серебряным шитьем, рукава собраны в складки, ноги обуты в синие же сафьяновые сапоги, голова прикрыта тафьей[50]. Сивая борода всклокочена, выпуклые глаза налились кровью.

— Долгих лет тебе, архимандрит Илья, — развязно поклонился боярин. Дошло до меня, что гостит у тебя Ивашка Неронов. Порато[51] захотелось глянуть на старого дружка.

По лицу отца Иоанна пробежала тень недовольства. Не было желания видеть ведавшего печатным двором царского стольника, у коего трудился он книжным справщиком. Однако делать нечего…

— Велено тебе, князь, в келье безвыходно быти, — заметил архимандрит, нервно постукивая пальцами по столу.

Приход Львова разрушил все планы настоятеля. Выгонять же ссыльного князя было неловко: двести рублев отвалил стольник в казну монастырскую и с братией опять же водится, по злобе может отписать царю чего не надо.

— Бесчестишь ты меня, архимандрит Илья, князем без имени называя. Ну, да бог с тобой, окажи милость, усади. Давненько я так-то не потчевался, Львов кивнул на стол.

«Врешь, бражник, — подумал настоятель, — уже надрался где-то с монасями, и притом довольно».

Он повел рукой:

— Коли явился, будь гостем.

Князь опустился на лавку рядом с Исайей, отыскал взглядом на столе большую братину, налил до краев пивом. Обращаясь к Неронову, поднял сосуд.

— С виданьицем, Ивашка! Позвеним чашами.

Отец Иоанн нехотя взялся за ковш. Позвенели.

— Пьем, Ивашка, за спасение рачителя вотчины соловецкой, архимандрита Илью!

Герасим Фирсов, воспользовавшись появлением князя, с коим бражничал нередко, налил себе и Исайе.

— Благословенна трапеза сия!

Князь осушил братину и, закусывая говядиной, спросил:

— О чем речь держали, преподобные? Небось Никону кости перемывали! Да не молчите. Чую, так оно и есть. Ныне этим везде занимаются… А ты, Ивашка, утек-таки. Хвалю! Я вот и сам думаю, как бы сбежать от отца-то Ильи. А, владыка? — он пьяно хохотнул и потянулся за братиной.

Архимандрит помрачнел. Не любил он хмельных шуток царского стольника.

— Опять челобитья братьям писал, князь Михайло? — резко спросил он, и рука Львова, тянувшаяся к посудине, застыла.

— А что? — хмуро ответил стольник. — Писал. В твоей обители неграмотных иноков, что ворон в поле.

— О чем? — допытывался настоятель.

— По моему веданью писал, владыко, — вмешался Герасим. — В грамоте братия спрашивала у Никона, свершать ли молебны по порядку установившемуся. Худого в том ничего нет. Челобитье чрез мои руки прошло…

И снова архимандрит не оборвал Фирсова: умен старец, и малая отписка мимо него не уйдет за ворота… Но братия-то какова! Патриарху пишут, минуя настоятеля. Он стиснул подручки кресла, сощурился.

— Виновных за самовольство накажу. И тебя бы надо, Герасим, да правду молвишь, потому молчу…

Герасим с трудом поднялся, склонился, касаясь лбом блюда со студнем.

— Благодетель наш, не осердись, не емли на сердце… — покачнулся, едва не упал под стол. Исайя его подхватил, кое-как усадил на лавку.

А князь Львов, добравшись до пива, говорил:

— Хоша и воспретил Никон дроженики да питье хмельное держать, а пусть себе негодует. Без хмелю жизни нету, от скуки в вашем монастыре, яко муха, подохнешь. А извету не боись, отец Илья. Кто и наклепает, тому едино веры на Москве не будет. Не верит она, матушка, слезам-то. — Князь отхлебнул из братины, подмигнул архимандриту.

— А, видно, люб ты Никону, отец Илья, коли он два лета назад не изринул тебя из обители.

Лицо настоятеля покрылось красными пятнами. Стольник же, хрупая малосольным огурчиком, уставился на Неронова.

— Так-то, Ивашка… Был на отца Илью извет от соловецкого же старца Сергия, и уж думали — карачун Илье… Ан нет! — Львов показал кривые зубы. — Замяли дело, воеводу архангельского вкупе с дьяком, кои прикатили суд творить, шугнули отседа… Я, брат, все-о-о знаю… На том государю служил!

— Истинно так! — невпопад брякнул Герасим.

Архимандрит с досадой метнул взгляд на советника, но взял себя в руки, сдержался.

— Дослужился, — ехидно бросил он князю. — Я-то на месте, а ты вот у меня в ссылке.

Князь откинулся к стене, ударился головой.

— Не-е, — проговорил он, поглаживая затылок, — я у тебя гость, вино твое пью, брашно[52] ем, и смирять меня не дадено тебе…

Тут опять встрял Герасим:

— Старцы за тебя горой, владыко. Соловецкого подворья в Москве строитель Матвей зело[53] поносил Никона и по ём злословил, обиды твои обороняя.

Отец Илья кисло улыбнулся. И то ладно, что Львов умолкнул. Недобро, что Неронов слышал князя, недобро: еще возьмет в ум, будто и впрямь люб патриарху соловецкий архимандрит. Чтобы выйти как-то из неловкого положения, он проговорил:

— Старца Матвея довольно знаю. И хоть велел Никон унять его и от причастия отлучить, того не свершил. Верных слуг своих не гоню.

— Погоди, еще возьмется за тебя патриарх, — не унимался князь: он был уже изрядно пьян. — Меня тож лягнул. И как! Государь не спас. А теперь Никон сам великим государем нарекся… Духовным мечом, вишь, володеет.

Опершись ладонями о стол, он поднялся.

— Никон речет: «Христос повелел апостолам вязать и решать, но архиереи — апостоловы преемники суть. А коли венчает царя на царство архиерей, то и запретить он его мо-ожет… Священство от бога есте, от священства же царства помазуются…» И ныне Никон-то — святейший патриарх всея Руси, великий государь! Возьми-ка его… — Львов вытянул правую руку, негнущиеся пальцы сложил в кукиш и, поведя мутным взором, заключил: — Един конец крушить надобе Никона, святые отцы… Замыслы ваши сердцем ведаю. Только без бояр с патриархом вам н-не совладать…

Он пошатнулся, вцепился в скатерть и рухнул на лавку.

— Истину глаголит князь, — молвил Фирсов, стараясь подпереть щеку кулаком, однако локоть скользил по столу, — смущать народ надо, другие обители подымать, владыко…

Настоятель с брезгливостью глядел на спящего стольника. Затем повернулся к Неронову, от которого хотел услышать то, ради чего был приглашен протопоп на пиршество. Ежели согласится Неронов восстать с ним, быть по сему, нет — повременить придется. Свою голову подставлять под удар — не в обычаях отца Ильи. При случае Нероновым и прикрыться можно…

Взгляд отца Иоанна обжег настоятеля.

— На Москве патриарх схватил старца соловецкого и мучил его в будни и в красные дни, повелел бить плетьми немилосердно, — проговорил он, не отводя глаз от архимандрита. — Пошто же ты, отец Илья, глумишься над праведником, схимником анзерским Елизарием?

Настоятель угрюмо теребил цепь нагрудного креста. Эка, куда занесло бывшего протопопа — о старцах печется. Кто мог наклепать ему?.. Герасим?.. А может, Савватий?..

— Негоже так, — продолжал отец Иоанн, — людей любить надо.

Он встал, скрестив руки, обхватил пальцами плечи.

— Патриарх-мучитель творит над служителями церкви поругание: одних расстригает, других проклинает. Быть у него в послушании без прекословия дело беззаконное. Он хочет, чтобы мы у него прощенья просили… Пусть же он у нас просит!