Она тесно прижалась к Бориске.

— Борюшка, сугревной мой, давай уйдем отсюда Христа ради, будем в твоем срубе жить, а там бог даст…

Поутру, собрав кой-какие пожитки в узелок, они покинули Африканов двор. Бориска заколотил тесом окна и двери, вбил в ворота запор и, взяв Милку за руку, не оглядываясь, зашагал к лесу.

К удивлению Бориски, Денисов не корил его и — уж совсем неожиданно согласился помочь пристроить к срубу еще одно помещение. Смекнул мастер, что работящий парень, обзаведясь семейством, никуда от него не уйдет, однако о прибавке к Борискиной доле не заикнулся. Так и стали они жить: Бориска с Денисовым строили суда, а Милка хозяйничала по дому.

Зима прошла спокойно, отзвенела неяркая северная весна, и наступило на редкость дождливое лето.

В день, когда спустили на воду дощаник и Бориска явился домой, Милка даже обнять себя не дала.

Он изумленно воззрился на нее.

— Ты что это, как царевна-недотрога?

Она улыбнулась вымученной, жалкой улыбкой и осторожно присела на нары.

— Отяжелела я, Борюшка.

— Как это?.. — не понял Бориска.

— Вот смешной. Брюхата я, чуешь?

— У парня от такой новости отнялся язык. Как же так? Все вроде бы наладилось, мерно текла жизнь и вдруг — на тебе! — должен появиться кто-то третий. Сам-то Бориска еще недавно в сорванцах бегал, а тут… Он замечал, что Милка ведет себя чудно в последнее время, но над этим не задумывался. И некогда было: заказчику не терпелось получить дощаник поскорее, и Бориска с Дементием работали ежедень до изнеможения, спали урывками. Милкины слова застали его врасплох, не знал он радоваться ему или печалиться…

С тревогой ждал Бориска этого дня, и вот однажды на рассвете разбудили его протяжные стоны. Милка выгибалась на постели, согнув колени и обхватив руками живот.

Засветив лампадку, Бориска склонился над ней. В глазах роженицы застыли боль и страх, сухие губы потрескались, на лбу испарина.

— О-ох, Борюшка! Кажись, зачинается… О-ой! Пресвятая богородица, спаси!

Временами боль в животе отступала, и Милка через силу пыталась улыбнуться:

— Полегчало будто. Стало быть, рано еще…

Бориска скоро оделся.

— Дай-ко я тебя в лодку отнесу.

— Ой-ой, господи! Да что же это… Словно обруч на меня насаживают… Постой, сама пойду. Так легче…

Она плелась по берегу, опершись на Борискино плечо, с трудом передвигая занемевшие ноги. В лодке ей снова стало худо, и Бориска греб изо всех сил, борясь с течением.

Выбравшись на другой берег, он подхватил Милку на руки, втащил на угор.

— Куда ты меня? — в груди у нее хрипело, дыхание было горячим и трудным.

Бориска перевел дух.

— К Денисихе. Пущай бабит[74].

И опять подхватил он жену и кинулся к видневшейся за кудрями рябин избе Дементия.

На стук выглянула сама Денисиха, баба суровая, тощая, с похожими на корни, оплетенными синими жгутами набрякших вен руками.

— Вот, — едва смог вымолвить Бориска, хватая ртом воздух и бережно опуская Милку на ступени крыльца.

— Дурень! — проскрипела Денисиха, окидывая взглядом роженицу. Раньше-то пошто не привел? Поди в мыльню[75], воды согрей… Дурень!

Показался заспанный Дементий, тоже заслужил «дурня» от жены и был отправлен вслед за Бориской.

Парень суетился в мыльне, делал одно, забывал другое, портил третье. Мастер не выдержал.

— Будя скакать те, яко козлу шелудивому. Куды торопишься!

— Дак ведь худо Милке, потому и спешу.

— В ентот час всем им худо бывает, а от спешки твоей и вовсе конец выйти может.

— Скорей надо… Тьфу, леший понеси! Дрова сырые, не горят.

— Ставь чугун… Лей воду… Так. Теперя достань из печи камень, не ожгись. Хорошо, что вчерась парился, каменья-то горячи… Взял, что ли? Клади его в чугун.

Вода в чугуне зашипела, к черному потолку взлетело белое облако пара. Дементий распоряжался:

— Вынай его, давай другой… Теперя закрой холстиной, пожди мало.

— То-то, — сказал Денисов, трогая горячий чугун. — А ежели бы печь растоплять, то и до полудни не успеть. Тащи воду в избу.

Однако в избу Бориску не пустила Денисиха. Приняв воду, она захлопнула дверь перед его носом.

Бориска сел на ступеньки крыльца и стал ждать. Из сарая доносились размеренные звуки — вжик! вжик!.. — мастер точил инструмент. Ему-то было все равно, кто родится.

Выглянувшее солнце пригрело парня, и он незаметно задремал. Проснулся от сдавленного крика. Кричали там, в избе. Бориска вскочил, рванул дверь. Заперто. Приник ухом к притвору и услышал: за дверью кто-то тоненько плакал…

Милка лежала на лавке, укрытая тулупом, и растерянно улыбалась Бориске. Рядом прямая, как жердь, стояла Денисиха, держа в руках сверток. Подойдя ближе, Бориска разглядел в свертке красное личико с бессмысленными синими глазенками и чмокающим ртом.

— На, подержи сынка, батько, — сказала Денисиха, передавая ему сверток.

Неумело, негнущимися руками Бориска принял завернутое в белоснежный рушник крохотное тельце и поднес к распахнутой двери.

— Гляди на белый свет, сынок! Все дождь лил, а сегодня вёдро выдалось. Счастливый ты, Степанушко!

— Не сглазь, — слабым голосом проговорила Милка.

— На рожденье лучше доброе кликать.

— А почто Степанушкой назвал?

— Да как-то само вырвалось. Прадеда у него Степаном звали. Пущай будет Степанушкой.

— Ну хватит! — оборвала Денисиха, отбирая младенца. — Катись отсель роженице покой нужен.

На крыльце, облокотясь на перила, сутулился Денисов.

— День-то ведреной, да год непутевой, — как бы про себя пробурчал он. — Бают люди: опять со свеями[76] сцепились, попы конец света вещают. Что дальше станется?

Перед Николой зимним поехали Дементий с Бориской в Холмогоры за покупками.

Тяжелой рысцой, выгибая шею и встряхивая заиндевелой мордой, гнедой меринок выволок розвальни с заснеженной протоки Курополки на улицу и пошел гоголем по раскатанной, желтой от навоза дороге. Довольный Дементий подобрал вожжи и, оглянувшись на Бориску, усмехнулся в бороду.

— Ишь, черт сытый — чует путь. А ну, пшел!

Он кнутом огрел меринка, и тот с ходу взял в намет. Из-под копыт взметнулись комья снега. Розвальни помчались по кривой улице, заносясь на поворотах и вздымая полозьями снежный дым. Обогнали обшитый кожей возок — в окошке дверцы мелькнуло усатое с бритым подбородком лицо, видать, купчина иноземный. Мороз был крепок. Бориска цепко сжимал одной рукой боковину, другой придерживал воротник тулупа, прячась от леденящего встречного ветра. Мысли его были заняты тем, что купить Милке и Степушке.

— Э-эй! Сто-ой! Дементий! — Иванко Попов с костылем под мышкой переползал сугробы. Осадили.

— Куда гонишь, кум?

— К скобянику. Гвоздей да скоб надо.

— Эх и мерин у тебя. Огонь! Здорово, Бориска! Как живется у нового хозяина?

Бориска пожал плечами.

— Грех жаловаться.

— Стало быть, угодил ты Дементию.

— А что, — проговорил мастер, перебирая вожжи, — робит справно… Ты пошто с костылем?

— Так ведь… Словом, дело наше — воинское. — Стрелец взял под уздцы гнедого. — Заглянем ко мне. Есть что порассказать, давно не виделись. Да и зазяб я, как собака. Пойдем согреемся.

Дементий черенком кнутовища сдвинул на лоб треух, почесал в затылке.

— К скобянику надо. Может, в другой раз…

Но Иванко не отставал.

— Да плюнь ты, кум. Валяй поворачивай конягу. Я тут недалече.

— Ладно! — махнул кулаком Дементий. — Хоть и грешно в будний день гостевать, да у кума можно. Садись.

Попов свалился в розвальни, от него уже пахло водкой и чесноком.

— Эй-да, мило-ой!..