В сенях, приглушенно ругаясь, выдирали сосульки из бород и усов, обметали валенки тощим голиком, отряхивали тулупы. Вошли в избу. Пахнуло сухим дымом — изба топилась по-черному. Дым слоился под потолком, уходил наружу медленно из-за плохой тяги. Было сумрачно, закоптелые маленькие окошки едва пропускали дневной свет. Узколицая, с набрякшими подглазниками баба, жена Попова, согнувшись, шевелила кочергой в печи. Глянула на вошедших злыми глазами и ничего не сказала.

— Здорова ли, кума? — молвил Дементий.

Хозяйка забормотала что-то себе под нос.

— Не гунди! — прикрикнул стрелец. — Жрать подавай да пиво из погреба волочи. Аль не признала Дементия?

Сели. Хозяйка, полыхая недобрым взглядом, брякнула на стол деревянное блюдо с квашеной капустой и холодной говядиной, ушла за печь.

— С чего эго она? — кивнул ей вслед Дементий.

— Праздник, вишь, на носу, а для ей он вроде похорон. Первого нашего Николкой звали, — проговорил Иванко, пристально разглядывая посиневший ноготь на большом пальце. И вдруг что есть силы вдарил кулаком по столу:

— Ей больно!.. А мне, мне не жалко?!

— Давно ли помер-то?

— Кабы сам помер, а то…

Хозяйка принесла жбан с пивом, ковшики, так же молча поставила перед мужиками и снова скрылась за печью.

Бориске сунули в руки ковшик.

— Испей, паря!

— Не парень он, мужик ныне, — сказал Дементий.

— Ну-у! — Попов выпрямился. — Откуда девку-то взял?

Бориска раскрыл было рот, чтобы рассказать, но Дементий опередил его:

— Нашу взял, нашу. Ну, позвеним, что ли…

После четвертого ковшика стрелец обхватил голову широкими ладонями.

— Жизня наша пошла чем дальше, тем хуже. С ляхами дрались, теперя со свеями схватились. До сих пор пыхтим, и конца не видно… Кемский острог, что на острове Лаппе, воевали свей под осень. Да ты, Дементий, знаешь развалюху эту. Вконец обветшало строение, стены, башни завалились, дерево погнило. Едва успели кое-как подлатать дыры — свей тут как тут. Стрельцов в Кеми собрали гораздо много: и с Сумы, и наших, двинских. Оказался там и я с Николкой… С месяц набеги отбивали, а в последнюю вылазку потерял я Николку.

Он зачерпнул ковшиком из жбана, обливаясь, жадно выпил.

— Пырнул меня один пикинер[77] в ляжку, пика скрозь ногу прошла, и упал я мордой в мох. Видел, как на Николку двое насели в железных панцирях. Видел! А помочь не мог… Ее тоска грызет. А меня — нет?! Меня!

Иванко упал грудью на стол, застонал, заскрипел зубами. Переглянулись гости, поняли друг друга. Дементий встал из-за стола, поклонился хозяину.

— Не обессудь, кум. Пора нам. Дни нонче коротки.

Попов приподнял голову.

— Уходишь, кум, крестника Афоньку повидать не хочешь. Скоро и ему черед стрелецкой кафтан надевать. Ну да бог с тобой.

Ехали молча. Денисов часто вздыхал и покачивал головой, а меринок, словно чуя душевное состояние хозяина, шел не торопясь, отфыркивался и косил черно-синим глазом. Темнело, когда подъехали к избе скобяника. Денисов с удивлением причмокивал, оглядывая усадьбу.

Обширный двор и хозяйство скобяника и кузнеца Пантелея Позднякова были обнесены высоким тыном. Еще совсем недавно на месте глухого забора стояла редкая изгородь, а ныне, поди ж ты, не ограда — острог! Изба белая, добротно рубленная, в которой обитала семья Поздняковых, выходила одной стеной с тремя окнами на Курополку. Окна были слюдяными. Маленькие полумесяцы поблескивали в мелкой луженой решетке: Поздняковы славились тонкой работой по железу.

Привязав меринка к врытой близ ворот коновязи, мастер кивнул Бориске идем! Однако ворота были на запоре.

— Словно от татар хоронится! — сказал Денисов и крепко постучал железным кольцом.

Им отворил кудрявый быстроглазый парень в прожженном фартуке.

— Кто будете?

— Входи, Бориска! А тебе, сопленосый, тетка твоя мать, мастера Денисова знать надобно.

Войдя во двор, еще раз подивился Дементий: хрипели в железных ошейниках, рвались навстречу гостям огромные волкодавы. Видно, немало добра нажил Пантелей Поздняков, коли таких псов завел.

Денисов двинулся к высокому крыльцу, но дверь в избу была приперта деревянным колом, и мастер остановился в нерешительности.

Во дворе было много свежесрубленных построек: конюшня, амбары, сарай. В дальнем углу темнело длинное приземистое строение с двумя дымящими трубами. Через приоткрытую дверь виделся огонь горна, доносились вздохи мехов, перезвон кузнечных молотов. Денисов по узенькой тропинке направился к кузнице, Бориска — за ним. Снег вокруг кузницы был серым от сажи и золы, торчали наружу сохи, бороны, тележные колеса без ободов, шкворни.

Вошли в кузню. Сразу обдало теплом, в нос ударил запах углей, каленого железа. Вокруг ближней наковальни стояли четыре кузнеца и, склонив головы, разглядывали пышущий жаром раскаленный кусок металла.

— Пантелей! — окликнул Денисов небольшого росту коренастого мужика с коротко подстриженной бородой и свекольного цвета щеками.

— А, это ты, Дементий. Здорово, здорово. Чую, скоб да гвоздей опять надобе.

— Угадал. Требуется.

— Пережгли железу-ту, — вдруг сипло произнес могучего склада кузнец, смуглый и черноволосый, как цыган.

Поздняков сунулся к наковальне, схватил веник, начал смахивать окалину, принюхался.

— Егорка!

— Тут я, Пантелей Лукич, — отозвался тот самый парень, который отворял ворота. Был он чем-то неуловимо похож на Позднякова.

— Твоя работа, — зашипел хозяин, подскочил к Егорке, смазал ладонью по затылку. Голова у парня мотнулась. — У-у, черт пахорукий!

— Не ведаю как, Пантелей Лукич, — тихо проговорил Егорка, отводя в сторону лицо.

Поздняков, как воробей, прыгал около него, тряс кулаками.

— Во, Дементий, любуйся! Дал господь племянничка. Кормлю, пою, а все без пользы. В лес на охоту — хлебом не корми, а в кузне, как тот швец Данило: что ни шьет — все гнило. В солдаты отдать его, что ли… А? Ей-ей, отдам!

Егорка исподлобья вспыхивал взглядом.

— Воля ваша, Пантелей Лукич.

— Моя, моя воля! Батька твой вконец спился. Был кузнец — золотые руки, ныне — последний питух, голь перекатная. И ты по той же дорожке покатишься, коли к делу не навыкнешь… А вы что рты раззявили? — Поздняков крутнулся к кузнецам. — Работать, работать!

Побегав по кузнице еще немного для порядка, он перевел дух, накинул на плечи лисью шубу.

— Ноне в избе принимаю, — бросил на ходу Дементию и зашагал к дому, смешно переваливаясь и поводя плечами. Оставив Бориску в кузне, Денисов последовал за Поздняковым.

— Вот гад, — пробормотал Егорка, провожая недобрым взглядом дяденьку, — отца мово обчистил, по миру пустил, ныне мне житья не дает.

— Чудной какой-то, — сказал Бориска.

— Жадина, выжига, медведь его задери! Уж лучше в солдаты идти, чем на такого дядюшку спину гнуть. Говорят, снова полки нового строя набирают.

— Тоже не сладко в солдатах-то.

— А, дело бывало, и коза волка съедала.

— Так то у людей бывалых.

— Зато из самопалу стреляю справно, дай бог каждому.

— Мне не доводилось.

— Ну и зря. Стрелять надо уметь. Какой же ты мужик, ежели такому не выучился.

— Да вот… Не привелось как-то. Рыбу лавливал, однако ни птицы, ни зверя не бивал.

— Тебя Бориской кличут? А я Егорка. Поздняков тож. Слышь-ка, идем, самопалы покажу.

— Нельзя. Хозяин может позвать.

— Боишься хозяина-то?

— Нет, не боюсь, да время позднее. Домой надо.

— Дома-то дети орут?

— Орут.

— Неужто женатой?

— Сынок есть малой.

— И-эх ты! Что ж так рано-то?

— Тебя не спросил.

В мерзлые доски ворот со звоном ударило кольцо. Егорка сплюнул, нахлобучил дырявую шапчонку.

— Еще кого-то на ночь глядючи принесло.

В широко распахнутых воротах показалась серая низкорослая лошадка, запряженная в простые деревенские сани, правил чернец в домотканой коричневой шубе. Лицо монаха с пегой бородой показалось Бориске знакомым. Где он мог видеть этого инока? Вспомнил: Соловки, пристань и этот самый пегобородый монах, возглавивший шествие Неронова в обитель…