В крашеные избяные оконницы вставляли мастера-плотники кусочки слюды, что добывалась на Пулонском озере.

Переливаясь светом радужным, красовался у женок в венцах и кокошниках корельский жемчуг.

Кончались берега, начиналось море Белое. Выгружали поморы с судов и укладывали на возы пузатые бочонки со знаменитой соловецкой селедкой, двухпудовую крутобокую серебристую семгу; о другой-то рыбе и говорить нечего — торовато Белое морюшко. И еще лодьи брели, до отказа груженные битым зверем морским, шкурками песцовыми, на островах Студеного моря добытыми.

На судах монастырских прибывали в соловецкую обитель богомольцы, и звенели денежки, в сборные кружки ссыпаясь, ибо тянулся народ православный к мощам святым Зосимы и Савватия, всяк желал им поклониться, помолиться в древних храмах, глянуть на грозные и могучие крепостные стены.

От тех стен катилась по Руси слава о соловецкой обители.

О том звонили колокола соловецкие.

Молчали они лишь о кабальных записях, коими полнились ларцы у соборных старцев и приказчиков, о слезах крестьянских, смешанных с солью на варницах, на угодьях и промыслах.

Молчали о том колокола…

Архимандрит Соловецкого монастыря Илья проснулся засветло и долго лежал не шевелясь. Келейники, служки и послушники, состоявшие при владыке, вздыхали за дверью, но входить не смели без зова.

У отца Ильи шумело в голове от вчерашнего возлияния, с трудом собирался он с мыслями: «Стар стал, утроба хмельное худо емлет[20]. Не те лета, не те… Не ведаешь, где лишнее-то… Опять вчера беседу с соборным старцем Герасимом пришлось вести. Одряхлели другие-то старцы, ум за разум стал у них заходить. Им все ладно — не перечат архимандриту. Среди соборных, пожалуй, Исайя предан без оглядки, да с ним совету не держать глуповат любимец. Для беседы по-тонку лучше Герасима не найти: грамотен, писания много знает, сам творит, благо, ум востер. Касаемо православного двуперстия тетради исписал, „Слово о кресте“ сочинил. А еще Герасим, как велено, сошелся со стольником Львовым — князем Михайлой Ивановичем, коего по соборному определению сплавили из Москвы в Соловецкую обитель. Герасим-то речист и бражничать горазд, авось выведает у князя, кого ныне держаться надо…»

В келье было душно, окна закрыты. Настоятель, кряхтя, поднялся с постели, зевнул. За дверью зашуршали, зашелестели. «А ну вас, тьфу! — отец Илья сплюнул горькую слюну. — Ох, святые угодники, грешен я, грешен…» Перекрестился на образа в золоченых ризах, хватаясь за лавку, за стол, добрался до оконца, толкнул створку.

— Надобе чарку испить, — пробормотал он и потянулся к столу, где поблескивали кувшины и сткляницы с винами и водкой. Выбрал чарочку, что почище, по ободку ее шла надпись: «Много пить — дурну быть». Прочтя, фыркнул, однако взял другую, на той червлеными буквами: «Невинно вино, проклято пьянство». Махнул рукой, забулькал водкой из сткляницы. Тут же в дверь поскреблись:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас…

Архимандрит узнал голос, наскоро выпил чарочку.

— Аминь!

В келью неслышно шагнул невеликого росту старец. Посреди темной бороды тянулась от нижней губы седая полоса. Один глаз был полуприкрыт, оттого казалось, что монах глядит плутовато.

Старец поклонился земно.

Отец Илья дрожащей рукой благословил вошедшего.

— Что там, Герасим?

Тот, не дожидаясь приглашения, уселся на лавку у дверей, молвил негромко:

— Пекусь о твоем здравии, владыко. Однако теперь зрю — всё слава богу. — Он кивнул на сткляницу с водкой, один глаз у него вовсе закрылся.

«Ага, похмелиться желаешь, — подумал архимандрит, — ан нет, пожди. Покуда не выложишь дела, не изопьешь».

Герасим потеребил бороду, вздохнул, снова уставился в стол. У архимандрита боль уходила из головы, становилось легче.

— Ладно, Герасим, — проговорил отец Илья и плеснул в гладкий стакан, пей да глаголь.

Старец принял сосуд:

— За твое здравие, благодетель наш! — не торопясь, вытянул содержимое стакана до дна, зажевал дряблой редькой.

— Ну? — настоятель начал терять терпение.

Герасим улыбнулся в бороду.

— Чуешь ты, владыко, что не просто я к тебе. Кхе-кхе!.. Благодать снизошла на обитель Зосимову под успеньев-то день: сам Иван Неронов почтил нас своим посещением…

— Да ты… — оборвал его архимандрит, сразу и пугаясь и радуясь нежданной вести. — Ты в своем уме? Откуда тут взяться Неронову? Сослали протопопа в монастырь Кандалакшский, сам же доносил мне по весне, припомни…

Старец поднялся, перекрестился на образа.

— Не лгу я, владыко. Не было того, чтоб я, раб никудышный, хоть раз сбрехал тебе. Истинно, прибыл Неронов сюда, утекши из ссылки!

Остатки хмеля вылетели из головы архимандрита. В смятении заходил он по келье, задевая рукавами суды и роняя их на пол. Внезапно остановился напротив советника, вцепился ему в плечи.

— Как судишь: принять ли протопопа?

Герасим сощурился, понял опасения настоятеля.

— Грешно запирать ворота перед всетерпцем. Авось сгодится Иван… А патриарх далеко.

Отец Илья медленно разжал пальцы. Верно, патриарх Никон далече, в Москве. Однако уши у него чуткие и глаза зоркие: беду накликать на себя недолго. И все же Неронова принять надо, да так, чтобы в случае чего не одному ответ держать…

— Ступай, Герасим, кличь всех старцев соборных. Намекни, дескать, надобно песенно встретить гостя. Звонаря не забудь на колокольню отправить… Стой! Служек зови, пущай уберут сие непотребство да накроют стол отменно. Брашно, вино пусть лучшее волокут. Сам тож будешь на потчевании, ты мне надобен… Стой еще! Ризничего сюда пошли с саккосом[21]. Старца Савватия же отряди к Неронову, будто по приговору черного собора. Он инок дородный, осанистый, речистый. Пущай зовет отца Ивана в обитель.

Едва затворилась дверь за старцем, архимандрит достал из поставца[22] инкрустированный корельским жемчугом ларец с регалиями, открыл его, но, подумав, тихо опустил крышку: «Ни к чему рядиться. Оболокусь просто, пущай мыслит обо мне Иван Неронов гораздо… Кабы с Иваном сговориться, берегись тогда Никон. Разум у Неронова тонкий, далеко зрит протопоп. Обитель же Соловецкая сильна монасями, многие меня в борьбе поддержат… — Сухие пальцы архимандрита сжались в кулак. — Все бы воедино столочь да супротив патриарха двинуть! Небось другие монастыри выступили б. Неронов — хоругвь! Покажем тебе, патриарх-выскочка, как от Соловецкой обители царя заслонять, как поучать нас, словно робят малых. Горд и заносчив Никон. На сих изъянах патриарших и надобно игру заводить… А вдруг не тем стал Неронов да что другое замыслил?.. Пощупаем, попытаем!»

Глядя на соборные купола с осьмиконечными золочеными крестами, Бориска запрокинул голову, чуть шапку в воду не уронил. Колокольня церковная взметнулась в поднебесье яркой маковкой, стены храмов режут глаза белизной, а ниже тянется серая, из дикого камня сложенная крепостная ограда с черными узкими бойницами. Торчат из тех бойниц рыла пушек, иногда сверкнет лезвие бердыша — то редкие караульные прохаживаются за стеной.

Перед Кремлем — вакорник[23], в нем народ толчется. Орут надрывно чайки: с лодьи выгружают в рогожные мешки свежую селедку, и птицы накидываются, не опасаясь людей, хватают рыбу — гомон, хоть уши затыкай.

Вон не то дворянин, не то купчина идет в старой бархатной мурмолке[24], сам рыжий, и кафтан на нем ржавого цвета. Следом плетется холоп, за спиной мешок тащит. В мешке возится и визжит поросенок. Холопу неловко, надоел ему кабанчик, и он незаметно для хозяйского глаза тычет кулаком в мешок.

Богомольцы кто с лодей на берег, кто на лодьи перебираются: одни поклонились мощам святых угодников, другие только прибыли. Пестрят сукманы[25], зипуны, кафтаны; говор громкий, толчея.