— Высоко метишь, братуха.

Корней, словно не расслышав Борискиных слов, продолжал:

— Противятся Никону лишь по злобе да по неграмотности. Я прочел хартейных книг довольно и столько путаницы и разнословицы в богослужебных чинах нашел, что за голову взялся: как это мы умудрялись до сих пор службу церковную править?.. Никону надо в ноги кланяться, благодарить, что единство чинов богослужебных ввел, а безграмотных попов — гнать в три шеи.

— Ты, стало быть, за Никона.

— Я умных людей уважаю, а дураков промеж нашего брата весьма довольно, ежедень зришь глупые хари.

— Неронов тоже умной.

— Может быть… Однако духовно слаб отец Иоанн.

— Да ведь он патриарха в глаза лаял.

— И я бы лаял, кабы турнули меня с теплого места.

В келье архимандрита по случаю приезда Неронова был пир горой.

Настоятель восседал в кресле с высокой спинкой и обтянутыми бархатом подручками[39] за торцом широкого стола, покрытого тканой скатертью и уставленного винами и закусками. Десную[40] от него, сцепив пальцы у подбородка, в кресле поменьше горбился отец Иоанн. Жгучие глаза полуприкрыты, лицо бесстрастное: не поймешь, о чем думает бывший протопоп. С другой стороны стола, против Неронова, на лавке пристроились соборные старцы — Герасим Фирсов и любимец настоятеля Исайя, хлипенький, с елейным выражением на розовом морщинистом лице. Все были одеты в черные суконные подрясники. На груди у настоятеля тускло поблескивал осьмиконечный массивный крест на тяжелой цепи.

Сумерки не могли пробиться сквозь вагалицы[41] в окнах, но, благодаря нескольким шандалам[42] с зажженными свечами, в келье было довольно светло. Свечи будто нарочно были сдвинуты к тому краю стола, за которым сидел Неронов.

Отец Илья собственноручно наполнял вином чаши и кубки и зорко следил за тем, чтобы суды[43] гостя не пустовали. Очень хотелось настоятелю разговорить Неронова, но тот пил мало, закуску едва щипал и помалкивал, изредка бросая скупые слова.

Поначалу речь зашла о монастырском хозяйстве. Архимандрит, удрученно качая бородой, жалобился на малые доходы, на то, как трудно стало с податями да сборами, а сам исподволь подводил говоря к одному: кто всему виной. Намеки подавал, напускал туману. Герасим и Исайя сокрушенно трясли головами, поддакивали.

— Минули дни, когда соловецкой обители настоятель мог творить власть и суд, и расправу чинить по всей вотчине, — говорил отец Илья, потягивая мальвазию[44], - нет у нас нонче прав. Титул архимандрита — одна видимость. Бывало, игумены имали боле, чем я. Под новгородским митрополитом ходим! Аки слепцы бредем за поводырем несмышленым. Падем в яму, так оба, и вытащить некому, еще заплюют да дерьмом закидают, прости господи. — Он опустил кубок[45] на колено, наклонился в сторону Неронова. — Черной ночью Русь окутывается, с надеждою ждем светлого утра. Ужели не наступит рассвета час? За что наказует господь нас грешных?

Герасим Фирсов, видимо, решив, что хватит ходить вокруг да около, взялся за сткляницу с водкой, наполнил малую чашу, единым духом выхлестнул, крякнул:

— Истинно так! Возводит на нас Никон хулу, погрязли-де в пьянствии чернецы соловецкие. — Он кинул в широко раскрытый рот несколько изюмин. Моя молвь такова: лицемерит Никон, зане[46] сам бражничать горазд.

Он перегнулся через стол к Неронову, один глаз совсем сощурил.

— Слыхал я, блудом занимается святейший. Максимову попадью, женку молодую, что у Аввакума жила, в ложнице[47] водкой поит и на постелю кладет. Верно ли то, отец Иоанн?

Неронов поднял веки.

— Слух бродит. Сам же оного не зрел.

— Слухом земля полнится, — Фирсов засмеялся, опустился на лавку и снова потянулся к стклянице.

Хмель начал ударять и настоятелю в голову.

— Нет для обители нонче государя российского… Спиной своей заслонил царя от соловецкой обители патриарх, нарекся Великим! — архимандрит резко откинулся в кресле, вино плеснуло из кубка. — От кого принял помазание? От бога? Сие от бесей! Величается Никон, забыл, как пороги обивал в келье игуменовой, клянча на строение скита Анзерского. Забыл!.. А я помню…

Архимандрит глубоко вздохнул, вытащил из блюда кусок говядины, стал жевать.

— Мощи… святого Филиппа… уволок… в Москву. Явился, аки агнец: «Богу помолиться желаю у вас, братия…» Помолился! Глазом не моргнули агнец-то волчьи клыки показал: подавай ему мощи вместе с дорогой ракой[48]. «Как можно! — кричу. — Святитель Филипп сию обитель строил, подвижничал, куда же ты нашу славу волокёшь!» Где там… Слушать не хотел. Глянул очами сатанинскими: «Тебе святые мощи лишь обильных воздаяний для. Я же дале гляжу. Первенству церкви в государстве должну быти. Царя Иоанна Грозного и взлелеянную им власть светскую обличаю. Несть власти выше духовной!» Казал грамоту царскую и патриаршую и увез от нас Филиппа-то…

— Через то и патриархом сделался, — вставил Исайя.

Отец Илья одобрительно кивнул головой любимцу.

— Громом с небеси навалился…

Герасим усмехнулся, покачал перед носом, пальцем:

— Не скажи, владыко… Когда пришла отписка от Никона, что желает-де святым мощам поклониться, старец Гурий истину предрекал.

Настоятель собрал в горсть седую бороду.

— Верно… Я того Гурия плетью наказал за ложь несусветную и напраслину. С той поры чую: напусто смирял старца.

— Что наказал, сделал не напусто, — Герасим хитренько улыбнулся, — он и на тебя такое нес…

Неронов, расцепив пальцы, взялся за ковш красного вина.

— Все мы каемся в промахах содеянных. Тако и я многажды просил прощенья у бога за то, что о благочестивом патриархе к челобитной приписал свою руку. Ано врага выпросили у государя и беду на свою шею.

Архимандрит в изумлении уставился на Неронова, старцы — тоже. Герасим даже чавкать перестал.

Отец Иоанн приподнял тяжелый ковш.

— Многие надежды возлагали мы, московские ревнители благочестия, на сего мужа. Однако хитер оказался, горд непомерно и непереносен. Сему примером — судьба моя, отца Аввакума и других ревнителей нравственности. Мыслю, братия, настало время смирять патриарха.

Он поднес ковш к губам, испил самую малость.

В глазах архимандрита зажглись радостные огоньки: наконец-то заговорил утеклец о деле. Однако спешить не след, пущай-ка Неронов еще выскажет свои замыслы.

— Силен патриарх, — осторожно молвил он. — Бывши в прошлом году на соборе, сиживал я с ним рядом. Беда как силен и власть над архиереями у него твердая. Они словно воск под ним, как хочет, так и мнет. И доброхоты патриарха один другого стоят. Взять Епифания Славенецкого — креста некуда ставить…

— Грек Арсений — тож! — выкрикнул Герасим, ударяя кулаком по столу. Трижды веру менял басурман! Се не христианин — перевёртыш иезуитский!

Архимандрит нахмурился, хотел остановить старца, чтоб особо не расходился, но раздумал.

— Ему едино как креститься! — шумел захмелевший Герасим. — Главным справщиком стал. Так-то!

Неронов молчал, опустив подбородок на грудь.

Герасим пил много, почти не закусывая, и теперь разошелся вовсю.

— Чинов греческих богослужебных не хотим! Любы нам древние русские чины, что в хартейных книгах писаны. Русская старина освящена и оправдана угодниками и чудотворцами. Христианство грекам продано, так почто за ними в хвосте тащиться? Все порушили византийцы проклятые, перевернули, испохабили… — Герасим стал загибать пальцы. — Коли верить строителю нашего подворья на Москве, вскорости сменится молитва Исусова — раз, ангельская трисвятая песнь — два, начальный стих «Царю небесный» — три, церковное пение, заутреня и полуношница, часы и молебны, вечерня и повечерия, и весь чин, и устав… Э-эх!