- Ну что ж, Виктор Борисович, успели вы немало. Я познакомлюсь с делом, потом решим, как будем жить дальше. Нам надо знать, как и где провел Шиманович весь этот день. С момента выхода за порог и до смерти. Сориентируйте угрозыск на букинистические магазины, на публику, которая там вертится. Надо установить его контакты. Пусть участковый займется соседями по улице, она, слава богу, небольшая. - Щерба встал из-за стола, немедленно подхватился и Скорик. - Кто последним видел Шимановича? Вопросец для нас с вами немаловажный. Эту фигуру тоже надо оперативным путем извлекать. В общем готовьте розыску поручение по всем этим ходам. Может у вас что-то возникнет - добавьте... Да, вот еще что, - остановил он Скорика у двери, - круг лиц, вышедших из заключения...

Когда Скорик ушел, Щерба какое-то время сидел ни к чему не прикасаясь, как бы решая, чем заняться: то ли начать изучать дело, принесенное Скориком, то ли заканчивать сочинение справки для обкома партии по жалобе, которой бессмысленно, как он считал, занимался последние три месяца, так ничего нового и не установив: факт самосуда, расстрела партизан Ляховецкого и Кунчича ничем, кроме слов жалоб щика, не опровергался. А слова - всего лишь слова. На среду Щерба пригласил его для последнего разговора, как понимал, неприятного, поскольку в третий раз за минувшие пять лет человек пытается опровергнуть выводы многочисленных расследований и комиссий, подтверждавших, что покойный отец его, командовавший в войну партизанским отрядом "Месть", единолично приказал расстрелять двух партизан из другого отряда. Эта маниакальная настойчивость человека, писавшего во все возможные инстанции, но не подкрепленная ни единым фактом, ни единым документом, вызывала у Щербы раздражение и неприязнь к жалобщику, и мысленно он был рад, что завтра наконец избавится от этого пустого занятия...

И как бы отмахнувшись от всего, Михаил Михайлович снял трубку и позвонил в Красноармейский райотдел милиции.

- Соколянский? Здравствуй... Это Щерба... Как живешь?.. Понятно. Я тоже так же... Значит надо было идти не в сыщики, а в рубщики мяса, засмеялся Щерба. - Ладно... Теперь будем видеться чаще... Да, Шиманович... Я не был там, хочу посмотреть... И пусть к четырем часам участковый организует понятых...

Участковый - молоденький лейтенант с черными аккуратными усиками над губой, двое понятых - пожилая тонкогубая женщина из аптеки, что на углу, и девушка - воспитательница из детского садика, располагавшегося за конечной трамвайной остановкой, ждали Щербу у подъезда. Он увидел их, когда сойдя с трамвая и пересекая пути, двинулся через дорогу к дому, где жил Богдан Григорьевич.

Познакомились, и Щерба сказал лейтенанту:

- Звоните.

Звонок, громкий, дребезжащий, был слышен даже по эту сторону двери.

Долго никто не открывал. Наконец раздался голос:

- Кто?

- Свои, свои, Теодозия Петровна. Ваш участковый.

Оглядев вошедших тревожными глазами, Теодозия Петровна узнала женщину из рецептурного отдела аптеки и, несколько успокоившись, уставилась на лейтенанта, полагая, что самый главный всегда человек, на котором форма.

Пока лейтенант за спиной Щербы тихим голосом объяснял Теодозии Петровне и двум понятым, в чем собственно дело, Щерба подошел к двери комнаты Богдана Григорьевича, сорвал печати, вошел. Спертый воздух давно закупоренного жилья как бы напомнил, что здесь произошло. На полу белел меловой контурный след человеческой фигуры, словно плоть испарилась от сильного жара, остался только этот обвод, запечатлевший последнюю позу лежавшего и исчезнувшего навсегда человека.

Все здесь было Михаилу Михайловичу знакомо, нечасто, но бывал здесь. Стол, бумаги на нем, лампа, кушетка, голая тумбочка у двери, полки и стеллажи с книгами, папками, ящички картотеки. Щерба подошел к окну, надел очки, внимательно осмотрел шпингалеты, и наклонившись, - подоконник с непорушенным тонким слоем пыли.

Лейтенант, понятые и Теодозия Петровна вошли в комна ту, но жались у двери, - видимо, лейтенант велел им держаться поближе к порогу.

- Кто убирал у него? - повернулся Щерба к Теодозии Петровне.

- Я, - тихо ответила она.

- Как часто?

- Раз в неделю.

- Когда последний раз убирали пыль с подоконника?

- За три дня... - она не знала, как сказать дальше - до смерти" или "до убийства", но Щербе было достаточно и первых трех слов.

Он долго осматривал окно и подоконник, затем дужкой очков приподнял бумаги на столе, открыл картонную крышку календаря-еженедельника, перелистал все семь блокнотиков за последнюю неделю до убийства. Записей было немного: "Деньги за квартиру", "8 р. Зубареву. Том Кони дефектный", "Теодозии - клофелин", последней была запись на листке субботнего блокнотика: "Сегодня фотокопии в 16 ч." Поразмыслив, Щерба решил календарь этот забрать с собой. Потом, присев, выдвинул за днище ящики письменного стола, аккуратно изучил их содержимое, наткнулся на паркеровскую авторучку, которую когда-то они с Голенком подарили Богдану Григорьевичу. Лежало здесь несколько рулончиков фотопленки, неполных, - по шесть-семь кадров. Посмотрев их на свет, Щерба понял, что это фотокопии каких-то документов. При том собирательстве, каким занимался Богдан Григорьевич, фотокопии старых бумаг - дело естественное.

За стеклом одной из полок он увидел любительский снимок: крупное лицо Шимановича, глаза смотрят куда-то вверх, видимо, было солнечно, потому что ко лбу козырьком приставлена ладонь. Щерба сунул фотографию в боковой карман пиджака. Еще раз прошелся вдоль стеллажей, как бы высматривая, что здесь порушено, но определить что-либо в этом скопище книг, бумаг, папок было невозможно. Художественной литературы почти не было, кроме нескольких томов Шевченко, Франко, Гейне, Гете, Вольтера, Лесинга и большого желтого однотомника собрания сочинений Пушкина. Это было довоенное, 1937-го года, юбилейное издание. Щерба увидел в нем закладку, достал, развернул. Она являла собой сложенный вчетверо лист бумаги с машинописным текстом: "Пушкин о Вольтере: "Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как... записки к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов".

"Да, - вот это он и есть, Богдан Григорьевич, - подумал Щерба. Ответ всем, кто по дурости и невежеству считал его собирательство чудачеством городского сумасшедшего", - аккуратно свернув закладку по старым изгибам, Щерба положил ее меж страниц, где она лежала, и втиснул однотомник на место...

По мере того, как он осматривал комнату, то идя по кругу, то пересекая, в уме возникали вопросы - те, обычно самые первые, простые, как из учебника, но требовавшие категорически точных ответов:

1. Как убийца проник в комнату?

То, что не через окно, ясно. Шпингалеты, как и рама, давно наглухо покрыты единым слоем краски, нигде она не повреждена, ровный налет пыли на подоконнике. Правда, пыль могла образоваться и после убийства: с того дня прошло достаточно времени. Но окно явно не открывалось, если не несколько лет, то несколько месяцев безусловно.

2. Путь убийцы к месту происшествия и обратно?

3. Число лиц, совершивших убийство?

4. Где находилась соседка весь день?

5. Имел ли Богдан Григорьевич привычку впускать незнакомых?

6. Сколько времени прошло между появлением убийцы и убийством?

7. Чем они занимались, могли заниматься?

8. Оборонялся ли Шиманович?

9. Что исчезло?

Но на эти вопросы ответов пока не было...

Закончив осмотр комнаты, Щерба позвал Теодозию Петровну, все это время она стояла возле тумбочки у двери, робко сложив на животе руки и вместе с тем придирчиво и неодобрительно наблюдая, как этот чужой толстый лысеющий человек слишком уж по-хозяйски, свободно разгуливал по комнате, все рассматривал и трогал.