Джордж и Грэтиана давно уже уехали в свои госпитали, и Ноэль с отцом были сейчас в доме одни. Она получала от Сирила много писем, носила их с собой и часто перечитывала по дороге в госпиталь и домой. Сама она писала ему через день. Он еще не был на передовой. В письмах он рассказывал ей, какие у него солдаты, каков военный паек, что за люди живут в тех местах, вспоминал о Кестреле. А Ноэль писала, что моет посуду в госпитале, и тоже вспоминала Кестрель. Но в каждом их письме всегда было словечко-другое о том, как они тоскуют друг о друге.

В конце августа он написал ей, что его часть передвинули на передовую. Отныне он постоянно будет в опасности! В этот вечер Ноэль не заснула после обеда в кресле, а села, сцепив руки, у открытого окна; пыталась читать "Гордость и предрассудок" {Роман известной английской писательницы Джейн Остин (1775-1817).}, но не понимала ни одного слова. Когда к ней заглянул отец, она была целиком поглощена своими мыслями.

- Капитан Форт пришел, Нолли. Угости его кофе. А мне надо отлучиться.

Отец ушел. Ноэль смотрела на гостя, отхлебывающего кофе. Капитан был на фронте и вернулся живым, вот только слегка прихрамывает. Форт сказал с улыбкой:

- О чем вы думали после того, как мы виделись с вами?

- Я все время думаю только о войне.

- Есть какие-нибудь новости от него?

Ноэль нахмурилась.

- Да. Он теперь на передовой. Не хотите ли сигарету?

- Спасибо. А вы закурите?

- Да, непременно. Мне кажется, что сидеть тихо и ждать - ужаснее всего на свете.

- Еще ужаснее - знать, что другие тебя ждут. Когда я был на фронте, меня страшно мучили мысли о матери. Она все время болела. Самое жестокое в войне - это беспокойство друг о друге - ни с чем нельзя сравнить!

Эта фраза словно подытожила то, о чем постоянно думала Ноэль. Он утешал ее, этот человек с длинными ногами и худым, загорелым, шишковатым лицом.

- Я хотела бы быть мужчиной, - сказала она. - Мне кажется, больше всего страдают во время войны женщины. Ваша мать старая? "Ну, конечно же, старая, ведь и сам он не молод", - подумала она.

- Она умерла в прошлое рождество.

- О, простите!

- А вы потеряли мать еще в детстве, не правда ли?

- Да. Вот ее портрет.

В углу комнаты на куске черного бархата висел исполненный пастелью, в очень бледных тонах, да и выцветший уже, портрет молодой женщины со страстным и нежным лицом и темными глазами; она сидела, слегка подавшись вперед, словно о чем-то спрашивая художника. Форт подошел к портрету.

- Вы нисколько не похожи на нее, но она, наверно, была прелестной женщиной.

- Она как будто живет в этой комнате. Мне хотелось бы быть похожей на нее.

- Нет, - сказал Форт, вернувшись к столу. - Нет. Лучше оставайтесь такой, какая вы есть. Это бы только нарушило цельность вашего облика.

- Она была хорошая.

- А вы?

- О нет! Иногда в меня вселяется бес.

- В вас? Да вы же прямо принцесса из сказки!

- Беса я унаследовала от отца; только он этого не знает, потому что он - настоящий святой. Но я-то знаю, что в нем когда-то сидел бес. Иначе отец не мог бы быть святым.

- Гм! - пробормотал Ферт. - Что-то очень сложно! Но одно, я думаю, верно: в каждом святом действительно когда-то сидел бес.

- Бес бедного папочки уже давно умер. Или он морил его голодом, и тот удрал.

- А вашему бесу есть еще чем поживиться?

Ноэль почувствовала, как вспыхнули ее щеки под его взглядом, и отвернулась к окну.

- Нет. Но это настоящий бес.

И вдруг перед нею живо предстало темное Аббатство и луна, повисшая над полуразрушенной стеной, и белая сова, плывущая над ними. И, словно в пространство, она прошептала:

- Бес заставляет человека делать то, что ему нравится.

Она подумала, что он засмеется - это прозвучало так глупо. Но он не засмеялся.

- И - наплевать на последствия? Понимаю. Наверно, занятно, когда в тебе живет бес?

Ноэль покачала головой.

- Вот папа возвращается, - сказала она.

Форт протянул ей руку.

- Мне пора идти. Спокойной ночи: и не слишком тревожьтесь, хорошо?

Он держал ее руку довольно долго, потом крепко пожал.

"Не тревожьтесь"! Что за совет! О Сирил!

В сентябре 1916 года, несмотря на войну, суббота наступила перед воскресеньем. Для Эдварда Пирсона эта суббота была очень напряженным днем, и даже сейчас, чуть не в полночь, он продолжал трудиться, заканчивая почти готовую проповедь.

Он был патриотом, и у него часто появлялось страстное желание отказаться от своего прихода и отправиться, как и его помощник, на фронт войсковым священником. Ему казалось, что люди считают его жизнь праздной, бесполезной и слишком уж беззаботной. Даже в мирное время его очень уязвляли отчужденность и равнодушие, с которыми приходится встречаться церкви в этот век материализма. Он знал, что девять человек из десяти видят в нем чуть ли не паразита, не занятого никаким полезным делом. И так как основной чертой его характера была необычайная добросовестность, он работал до полного изнеможения.

Сегодня он встал в половине седьмого и после ванны и гимнастики уселся за свою проповедь - даже теперь он раз в месяц составлял новую, хотя всегда мог легко выбрать что-нибудь из запаса, накопившегося за двадцать шесть лет. Впрочем, сочиняя проповедь наново, он широко использовал старые; с отъездом помощника на фронт у него уже не хватало времени для новых размышлений на старые темы. В восемь он позавтракал с Ноэль; потом она ушла в госпиталь, откуда возвращалась в восемь вечера. С девяти до десяти он принимал прихожан; они являлись к нему со своими бедами, за помощью или советом; сегодня он принял троих, все они просили помощи, и он оказал ее. С десяти до одиннадцати он снова работал над проповедью, а с одиннадцати до часу был в церкви, занимаясь всякими мелочами: писал объявления, намечал порядок песнопений, отслужил ежедневную получасовую службу, установленную для военного времени, хотя мало кто посещал это моление. Потом он поспешил домой ко второму завтраку и съел его второпях, чтобы осталось время посидеть у рояля, забыться хотя бы на час. В три он крестил очень крикливого ребенка, и его еще задержали родители расспросами о самых разнообразных вещах. В половине пятого он наскоро проглотил чашку чая и просмотрел газету. Между пятью и семью побывал в двух приходских клубах, поговорил с несколькими прихожанами, для которых он хлопотал о военных пенсиях - заполнял формы, подлежащие хранению в соответствующих учреждениях до тех пор, пока не будут выпущены новые формы. От семи до восьми он снова был дома - на случай, если понадобится своей пастве; сегодня явились побеседовать с ним четверо - он не был уверен, стали ли они мудрее от этой беседы или нет. С половины девятого до половины десятого он присутствовал на репетиции хора, так как органист был в отпуску. Потом медленно в вечерней прохладе добрался до дома и там уснул в кресле. В одиннадцать проснулся, как от толчка, и, скрепя сердце, снова засел за проповедь. И вот теперь почти полночь, а вся проповедь займет не больше, чем двадцать минут. Он закурил сигарету, что позволял себе очень редко, и предался размышлениям. Как красивы эти светло-алые розы в старой серебряной вазе, словно удивительная маленькая поэма! А как хороша та музыкальная пьеса Дебюсси или картина Мариса {Mapис, Маттейс (1839-1917) голландский художник.}, которая странным образом напоминала ему слово "Лила". Не ошибка ли это, что он позволяет Ноэль так много времени проводить в обществе Лилы? Но она стала намного лучше, эта славная Лила!.. А розы уже готовы осыпаться! И все-таки они прекрасны!.. Сегодня спокойный вечер.... Он почувствовал, что начинает дремать... А Нолли все еще думает об этом юноше или ее чувство уже прошло? Она с тех пор ни разу не поверяла ему своих тайн! Хорошо бы после войны увезти ее в Италию, показать все эти маленькие городки. Они могли бы поехать в Ассизи, где жил святой Франциск. "Цветочки Франциска Ассизского" {Сборник проповедей приписываемых Франциску Ассизскому (1182-1226), основателю монашеского ордена францисканцев.}. Цветочки! Рука его упала, сигарета погасла. Он спал. Лицо его было в тени.