- Стали убивать людей?

- Почему убивать? Стрелял вместе со всеми, а убил ли кого - не знаю, лично не видел, чтоб я кого-нибудь убил.

- Вы что же, не участвовали в расстрелах?

- Участвовал, я не отказываюсь.

- Как же вы участвовали, если никого не убивали?

- Почему никого? Там не разбирались - убил, не убил; приказано,значит, идешь...

- Опишите, как происходил расстрел пятисот советских военнопленных в лагере Цемдолина. Помните этот эпизод?

- Очень хорошо помню.

- И что же?

- Ну, пришел офицер Николаус, немец. "Постройте, говорит, людей". Мы построили, повели. Привели за город, к противотанковым рвам. Там они разделись, обмундирование сняли...

- Как - добровольно раздевались и не понимали, зачем их привели?

- Почему же не понимали? Всё очень хорошо понимали...

- И не оказывали вам никакого сопротивления?

- Которые могли, те оказывали. А истощенные нет.

- А вы что же?

- Как что? Берешь, подталкиваешь к траншее и стреляешь. Потом дают приказ закопать. Берешь лопату, закидываешь. Барахло их, одежду ложишь в машину и возвращаешься в команду. Немец забирает барахло к себе в кладовку, а мы расходимся по своим комнатам. Кто отдыхает, кто чего. У каждого своя мысль...

Два месяца идет следствие - допросы, очные ставки.

Жирухину вспоминать прошлое тяжело и неловко. Что ни допрос подмачивается его репутация, а он все же учитель: неудобно перед педагогическим коллективом, да и учащиеся что могут подумать?.. Потом он спохватывается; ах, все это лопнуло, полетело, ничего этого больше не будет - ни педагогического коллектива, ни учащихся, ни классного руководителя Николая Павловича, а останется лишь Колька Жирухин, каратель из зондеркоманды, и так будет всю жизнь. И как это так? Ему уже за сорок, он почти состарился, а вот - силой возвратили, загнали его назад, в молодость, и уже не выпускают, держат в 42-м году, в 43-м.

Он с трудом свыкается с этим возвращением, то и дело ему кажется, что он все еще учитель, и на Еськова и Скрипкина он смотрит с высоты своего "учительского положения".

Признания из него приходится вытягивать, долго ковыряться в каждом эпизоде, пробиваясь сквозь пласты лжи, отговорок, чепухи, покуда заступ допроса не стукнется об очередной труп или не отроет очередное мошенничество.

- ...Вы в расстреле старшего политрука принимали участие?

- Принимал.

- Расскажите, как это произошло.

- Мы в Гайдук ездили, зашли в помещение. Я увидел человека в плаще, сильно опухшего, обмороженного. Немцы вокруг него. Мы его погрузили в машину, привезли в Новороссийск. Положили на пол у печки. Потом следователь Унру говорит: "Принеси воды". Я и принес...

- И все?

- Все.

- А с политруком что вы сделали?

- Расстреляли...

Сидя в камере, Жирухин написал "собственноручные показания": на многих страницах путано изложил свою историю, как из Новороссийска был переведен в Краснодар, оттуда вместе с немцами отступил на Украину - в Николаев, в Херсон и "по пpибытию" в Херсон заболел ("по всему телу высыпала сып"), затем некоторое время находился в "Домбасе", "с Домбаса" вновь попал в Херсон, где "за вороство" был заключен немцами "в тюpму", но "с тюpмы" его вскоре освободили, и он уехал в "Дюселдорф", где охранял "дюселдорвскую тюpму", а под конец войны служил при берлинском полицей-президиуме, бежал к американцам, но был американцами передан на советский фильтрационный пункт, где работал писарем, "вел учет репатруируемых"...

Эта безграмотность заставила следствие заинтересоваться образованием Жирухина; подвергли графической экспертизе его аттестат, обнаружили подлог. Да и вся его послевоенная жизнь состояла из сплошной цепи мошеннических выходок, где было все: похищение и подделка фильтрационных бланков, взяткодательство, двоеженство, уклонение от уплаты алиментов, кража метрического свидетельства, фабрикация фальшивых справок... Несколько лет Жирухин разъезжал из города в город, заметая следы: то нигде не работал, торговал в Одессе на рынке камсой, то служил секретарем нарсуда в Вашковецком районе, фининспектором, физруком школы, в Татарии преподавал детям "труд", но грубо обошелся с учеником, был уволен, изготовил себе положительную характеристику и устроился в другую школу. Судьба вновь свела его с Валентиной, и в 1952 году он, наконец, обосновался в Новороссийске, на той же улице Козлова, 62, где совершил когда-то предательство... Теперь все это, добытое следствием благодаря новейшим достижениям криминалистики, тщательному изучению документов, выездам в разные районы страны, опросам и сопоставлениям, выкладывают на стол перед Жирухиным, и он при каждом новом разоблачении вздрагивает и потом вновь приходит в себя.

- Зачем вы написали себе фальшивую характеристику?

- Чтобы остаться на преподавательской должности и честно работать.

- Эх, Жирухин! Как вы только смотрели в глаза своим ученикам? Неужели у вас не было угрызений совести?

- Почему не было? Было...

Моргая, он смотрит на молодого следователя, оформляющего протокол, и, улучив подходящий момент, спрашивает:

- А в колонии устроиться учителем можно? Нужны там преподаватели?

И ждет: если следователь ответит утвердительно, значит, допускает такую возможность, что Жирухин попадет в колонию, что не обязательно ему будет расстрел...

Сухов

Сухов был ветфельдшером, - до встречи с ним я видел его двадцати пятнадцатилетней давности карточку: мордастое, нагловатое лицо, ноздри раздуты, - кажется, он хочет сказать: "А в чем дело? У меня все в ажуре, можете проверить".

В те годы "на" него писали характеристику, слепой машинописный текст аттестации: "Проявил себя крабрым, мужественным, знающим свое дело... Морально устойчив... предан..."

В другой характеристике отмечено: "Требователен к себе... имеет связь с массами..."

Сухова ввели - я бы его никогда не узнал. Вошел согнутый старичок: заострившийся нос, мертвый подбородок, губы сведены страхом и старостью.

Уселся за "свой" столик, начал многословно, с хозяйственным смаком объяснять, как дело было, причмокивая, прикряхтывая, подмигивая, - "на откровенность могу сказать...".