Бруннер многозначительно посмотрел на Понса, а Понс потирал руки, словно говоря: «Это все наши друзья, мои друзья!»

Супруге председателя суда, даме весьма дипломатичной, понадобилось что-то сказать кузену Понсу, и таким образом Сесиль осталась на минуту наедине со своим Вертером. Сесиль болтала без умолку, она сумела так ловко спрятать немецкий словарь, немецкую грамматику и томик Гете, что Фридриху удалось их без труда обнаружить.

— О, вы обучаетесь немецкому языку? — спросил Бруннер, покраснев.

Француженки особенно изобретательны по части таких ловушек.

— Ах, какой вы нехороший! — воскликнула Сесиль. — Разве можно рыться в моих тайниках. Я хочу прочитать Гете в подлиннике, — прибавила она, — вот уже два года, как я учусь немецкому.

— Видно, наша грамматика очень трудно дается, ведь у вас не разрезано и десяти страниц, — сказал он в простоте душевной.

Сконфуженная Сесиль отвернулась, чтобы он не заметил, как она покраснела. Ни один немец не может устоять против такого рода проявления чувств; Бруннер взял Сесиль за руку и принудил ее, еще не оправившуюся от смущения, повернуться к нему лицом, и они посмотрели друг на друга, как смотрят жених и невеста в романах целомудренной памяти Августа Лафонтена.

— Вы очаровательны! — сказал он.

Сесиль шаловливо погрозила ему пальчиком, словно говоря: «А вы? Разве можно не полюбить вас?»

— Маменька, все идет хорошо, — шепнула она на ухо матери, вернувшейся в комнату вместе с Понсом.

Вряд ли кому под силу описать переживания семьи в подобный вечер. Все радовались, глядя на мать, которой удалось подцепить выгодного жениха для дочери. И к Бруннеру, будто бы ничего не понимавшему, и к Сесиль, отлично все понимавшей, и к председателю суда, напрашивавшемуся на поздравления, обращались с пожеланиями счастья, полными многозначительных намеков и экивоков. Понсу вся кровь бросилась в голову, в глазах у него замелькали огни театральной рампы, когда Сесиль в чрезвычайно мягкой и деликатной форме шепнула ему, что отец намерен назначить ему пожизненную пенсию в тысячу двести франков, но старик решительно отказался, сославшись на то, что Бруннер оценил его движимое имущество в огромную сумму.

Министр, председатель и прокурор кассационного суда, супруги Попино — все люди занятые — ушли вскоре после обеда. Остались только старик Камюзо и бывший нотариус Кардо с зятем г-ном Бертье. Добряк Понс, почувствовав себя в семейном кругу, очень некстати поблагодарил председателя суда и его супругу за сделанное ему через Сесиль предложение. Люди с добрым сердцем всегда действуют по первому побуждению. Бруннер, в котором сразу сказалось его иудейское происхождение, усмотрел в пенсии, предложенной при данных обстоятельствах, как бы плату за оказанную услугу, и на лице его отразилась холодная и расчетливая задумчивость.

— Моя коллекция или вырученная за нее сумма будут принадлежать вашей семье, все равно, продам ли я ее нашему общему другу Бруннеру или оставлю за собой, — сказал Понс супругам де Марвиль, не ожидавшим, что он так богат.

От наблюдательного Бруннера не ускользнула перемена в отношениях этой невежественной в искусстве семьи к человеку, который считался всегда неимущим и вдруг оказался богачом; не ускользнула от него также и избалованность Сесиль, кумира родителей, и ему захотелось еще сильней поразить воображение этих почтенных обывателей, которые никак не могли прийти в себя от удивления.

— Я назвал мадмуазель Сесиль ту сумму, которую я бы дал за картины господина Понса; но теперь редкие произведения искусства так повысились в цене, что никак нельзя предвидеть, сколько можно выручить за эту коллекцию при продаже с аукциона. За шестьдесят картин могут дать миллион, там есть такие, что стоят, на мой взгляд, не меньше пятидесяти тысяч франков.

— Не плохо быть вашим наследником, — сказал бывший нотариус Понсу.

— Но у меня одна наследница — моя кузиночка Сесиль, — ответил Понс, настойчиво подчеркивавший свои родственные отношения с семейством Камюзо.

Слова старого музыканта вызвали общий восторг.

— Весьма богатая наследница, — смеясь, заметил собравшийся уходить Кардо.

В гостиной остались Камюзо-отец, председатель суда, его супруга, Сесиль, Бруннер, Бертье и Понс, ожидавшие, что Бруннер тут же сделает официальное предложение. Действительно, после ухода Кардо Бруннер обратился к родителям невесты с вопросом, который они истолковали как хорошее предзнаменование.

— Насколько я понял, — сказал он, обращаясь к г-же де Марвиль, — мадмуазель Сесиль ваша единственная дочь...

— Ну, разумеется, — с гордостью ответила она.

— Никаких недоразумений возникнуть не может, — прибавил Понс, желая побудить Бруннера объясниться.

Но лицо Бруннера вдруг стало озабоченным, и от воцарившегося странного молчания повеяло роковым холодом, словно г-жа де Марвиль призналась, что ее дочурка припадочная. Г-н де Марвиль рассудил, что дочери оставаться здесь дольше не следует, и моргнул ей, Сесиль поняла и вышла. Бруннер молчал. Все переглянулись. Положение становилось неловким. Старик Камюзо, человек с большим житейским опытом, увел немца в спальню г-жи де Марвиль под тем предлогом, что покажет ему веер, разысканный Понсом; догадавшись, что возникли какие-то затруднения, он дал понять сыну, невестке и Понсу, чтобы его оставили наедине с женихом.

— Вот он — этот шедевр! — сказал старый торговец шелком, показывая веер.

— Цена ему не меньше пяти тысяч франков, — заметил Бруннер, внимательно осмотрев вещицу.

— Скажите, сударь, — спросил будущий пэр Франции, — вы ведь пожаловали к нам, чтоб просить руки моей внучки?

— Да, сударь, — ответил Бруннер, — и поверьте, я считаю этот брак чрезвычайно для себя лестным. Я не встречал другой такой красивой, такой любезной молодой особы, мадмуазель Сесиль как раз то, что мне нужно, но...

— Ах, голубчик, какие там «но», — перебил его дедушка Камюзо, — давайте сейчас же посмотрим, что у вас за «но»...

— Сударь, — серьезно сказал Бруннер, — я очень счастлив, что ни та, ни другая сторона не взяла на себя никаких обязательств, ибо то обстоятельство, что мадмуазель Сесиль единственная дочь, столь ценное для всех, кроме меня, обстоятельство, которое, поверьте, не было мне известно, является непреодолимым препятствием...

— Как, в ваших глазах это огромное преимущество — недостаток? — удивился старик Камюзо. — Ваше поведение совершенно непонятно, и мне бы очень хотелось узнать его причину.

— Сударь, я пришел сегодня вечером с твердым намерением просить у господина председателя суда руки его дочери, — флегматично ответил немец. — Я хотел окружить роскошью мадмуазель Сесиль, предоставив ей все, что ей угодно было бы пожелать; но единственные дочери, привыкшие к баловству в родительском доме, обычно бывают капризны и строптивы. Я не раз имел случай наблюдать, как домашние боготворят этих кумиров; здешнее семейство нисколько не отличается от прочих: мало того что ваша внучка божок в семье, да и перед супругой господина председателя суда в этом доме все тоже... ну, да что говорить, вы сами понимаете. Сударь, я был свидетелем того, как семейная жизнь моего отца превратилась в настоящий ад по той же самой причине. Моя мачеха — причина всех моих бедствий — единственная, обожаемая дочь, самая завидная невеста, стала сущим дьяволом. Я не сомневаюсь, что мадмуазель Сесиль исключение из этого правила; но я уже не мальчик, мне сорок лет, и при такой разнице в возрасте я не могу дать счастье молодой особе, привыкшей, что мамаша пляшет под ее дудку и восторгается каждым ее словом, как прорицанием оракула. По какому праву могу я требовать, чтобы мадмуазель Сесиль ради меня изменила своим взглядам и привычкам? Вместо отца и матери, потворствующим ее причудам, ей придется иметь дело с сорокалетним эгоистом; если она заупрямится, сорокалетнему эгоисту придется сдаться. Я поступаю как честный человек, я ретируюсь. Если же понадобятся какие-либо объяснения тому обстоятельству, что после этого единственного визита я больше не вернусь сюда, я бы хотел, чтобы вина пала исключительно на меня...