В торжественном обеде,
Не бредила из слов французских ничего, Хотя она из языка сего
Не знала ничего,
Ни слова одного,
Однако знанием хотела поблистати
И ставила слова французские некстати;
Сказала между тем: "Я еду делать кур".
Сказали дурище, внимая то, соседки:
"Какой ты мелешь вздор! кур делают наседки"
А.В. Сумароков. Шалунья
Трудно сказать, что намеревается "делать" эта "шалунья": лечиться (faire un cure) или куртизировать (faire la cour). Если второе, то ее выражение особенно неуместно и анекдотично.
В XIX в. так изъясняться могли разве что дамы города К:
- Как, неужели он и протопопше строил куры?
- Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего (...) Словом, скандальезу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребенки плачут, все кричит, никто ничего не понимает, ну просто оррер, оррер, оррер (ужас - А. Ф.)
Н.В. Гоголь. Мертвые души
В наше время галлицизмы, хоть и нередки, но передают главным образом иронический смысл:
Он тогда канал под пейзанина (колхозника - А. Ф.) и показательно презирал всех, имеющих московскую прописку
К нему подошла Ляля Кутепова. "Валерпалыч, - сказала она. - Я давно хотела вас попросить, не нужно завязывать галстук таким широким узлом, это не комильфо". "Что?" - оторопел он.
Ю.М. Поляков. Апофегей
Поэты "серебряного века" употребляли галлицизмы преимущественно в эстетических целях - напр.:
Не море ли?
Нет, это только хвоя Могильная, и в накипаньи пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre. Шопен...
А.А. Ахматова. Поэма без героя
Траурный марш Ф. Шопена до такой степени привычен, что его высокое трагическое звучание многими уже не воспринимается, как, впрочем, если не всегда, то часто, не воспринимается трагически чужая смерть. Стремясь возвратить всему этому исконное значение, Ахматова здесь воспроизводит исконное название марша.
А вот примеры чистейшего эстетства - из стихотворений И.-Северянина:
О, Лилия ликеров, - о, Creme la Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.
Затянут в черный бархат, шоффэр - и мой клеврет
Коснулся рукоятки - и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берэт
(Фиолетовый транс)
Вы прислали с субреткою мне вчера хризантэмы
(Боа из хризантэм)
Mignon с Escamillo! Mignon с Escamillo! Шампанское в лилии - святое вино.
(Шампанский полонез)
Виконт целовал башмачок виконтессы,
Она отдавалась виконту!
(Chanson coquette)
Это больше напоминает пародии, чем серьезные стихи.
В современной русской речи галлицизмы почти совершенно вытеснены англицизмами, или, вернее, американизмами. Однако в художественном тексте французские слова активизируются и насыщаются весьма своеобразной - сугубо эстетической - семантикой. Покажем это на примере повести Ю.М. Полякова "Парижская любовь Кости Гуманкова". Ее фабула проста: "рядовому советскому инженеру"-программисту выпадает сказочная удача - он едет в Париж по профсоюзной путевке, у него завязывается роман с прекрасной (советской) женщиной, который заканчивается ничем. Этот мотив победы долга над чувством, в духе театра классицизма, и феерическая, раскрепощающая и облагораживающая человека любовь вполне органично ассоциируются с Францией, их можно воспринимать как культурно-семантические галлицизмы.
Непосредственный "французский" сюжет повести вводится через образ пивного бара "Рыгалето" - по контрасту с ним:
- Ну и грязища! - кротко возмущается пожилой мужичок, с виду командировочный (...)
- Не в Париже! - беззлобно отвечает ему человек с фиолетовым лицом.
И мне совершенно ясно, что "Париж" - последнее географическое название, чудом зацепившееся в его обезвреженных алкоголем мозгах.
- Да уж...- соглашается командировочный (...)
Надо ли объяснять, что ни тот ни другой в Париже никогда не были24. Для них это просто звучный символ, таинственное место вроде Беловодья или Шамболы, где люди существуют по иным, замечательным законам, где пол в пивных настолько чист, что можно безбоязненно ставить чемодан, и где посетители никогда не допивают до дна, давая возможность лиловым бомжам поправиться и захорошеть.
А вот я в Париже был. Честное слово!
Обратим внимание на откровенно двусмысленное словосочетание "поправиться и захорошеть", т.е. не только впасть в алкогольную эйфорию, но также излечиться от нравственных недугов и буквально стать хорошими.
Париж эстетически репрезентуется здесь как сказочно-утопический символ инобытия (Беловодье, Шамбола), причем автор сразу же определяет то, что станет стратегией всего текста: тему превращения утопии в реальность (А вот я в Париже был). Связующим звеном между Москвой и Парижем оказывается пивная. Оставим в стороне ироническую символику этого образа - она прозрачна - и обратимся к тому, как Поляков реализует семантику перехода от СССР к Франции на языковом, лингвоэстетическом, уровне.
Повесть начинается с рассуждения о наименовании пивбара:
"Наш пивной бар называется "Рыгалето", хотя на самом деле он никак не называется, а просто на железной стене возле двери можно разобрать полустершуюся трафаретную надпись:
Павильон № 27
Часы работы: 10.00-20.00.
Перерыв с 13.00 до 14.00.
Выходной день - воскресенье.
(...) Павильон... Его сооружали прямо на моих глазах: варили из металлических труб и листового железа, а потом красили в ненавязчивый серый цвет. Но тогда никто и не догадывался, что это будет пивная! Думали, ну вторсырье, ну - в лучшем случае, овощная палатка. Даже спорили на бутылку, но никто не выиграл, никому даже в голову не залетало: ПИВНОЙ ПАВИЛЬОН!"
Пивная у Полякова - образ двойственный: сгусток российской действительности и одновременно - "островок Франции" среди советского быта. Она непредсказуемо возникает, рождаясь из серости, убогой ординарности позднесоветских реалий, вместо привычных и ожидаемых "вторсырья" или "овощной палатки" - как своеобразная обитель вольномыслия, которое провоцируется именно Францией: "В "Рыгалето" можно услышать что угодно: (...) от парнокопытного мычания до искрометной полемики вокруг воззрений Пьера Тейяра де Шардена". Выбор Тейяра де Шардена, а не Лима де Фариа или Бердяева (которые тоже писали о проблемах эволюции), показателен.
Примечательно и название, которое посетители придумывают для безымянной пивной. Они изначально отказываются принимать официально-показушное французское наименование и заменяют его русскими:
Конечно, нашу пивную павильоном мы не называли никогда. Смешно! Сначала безыскусно именовали "точкой", потом некоторое время "гадюшником", года полтора держалось название "У тети Клавы" - по имени уборщицы, одноглазой старушки, которая смело бросалась разнимать дерущихся с криком: "У тети Клавы не поозоруешь!".
Если французское название "павильон" отвергается потому, что выглядит неуместным - фальшивым и даже "смешным", то русские наименования "точка" и "гадюшник" отвергаются по другим причинам - из-за их заурядности и невыразительности. Более удачным выглядит вариант "У тети Клавы", потому что он так же "национально двойствен", как и само заведение. Название порождено совершенно русской ситуацией, но остроумно подогнано под названия образцовых парижских ресторанов - напр., "У Максима" (Chez Maxim). При этом значение родительного падежа меняется: с каузатора на посессивный локатив.
Итак, посетители пивной отвергают ее первоначальную - семантически пустую, формальную - "французскую" коннотацию (павильон), но движутся через неудачные русские - к французскому же смысловому ореолу. Этот вариант не окончателен, но более удачен, потому что интериоризован - проведен через личный опыт завсегдатаев пивбара, окрашен их добрыми чувствами (заметим a propos: русскими).