— Вы так думаете? А я отдыхаю во время дождя. Ничто меня так не раздражает, как ваше глупое индийское солнце. Сухое, тяжёлое… Какой-то нарывной пластырь.

— Мне кажется, вы увлекаетесь немножко в своей ненависти к Индии, — отозвался профессор, на этот раз серьёзным тоном. — Вы мешаете вашу антипатию к индийским колонистам с отношением к туземцам, которых вы почти не видали близко.

— А мне кажется, вы сами неискренни в своей защите. Что может вас привлекать к стране, где поколения завоевателей воспитали поколения рабов? Ведь каждый из ваших любимцев-индусов — раб. Он привык, чтобы его били то магометане, то белые, привык к тому, что собственные его братья, на касту выше, смотрят на него как на собаку, мирится с тем, что его, хозяина страны, англичанин не пускает в порядочный клуб, словно негра в Америке…

Профессор перебил с мягкой улыбкой:

— Дина Николаевна, вы увлекаетесь.

— Нисколько! Где оправдание этой потери самосознания? После восстания сипаев, после отвратительных зверств, достойных башибузуков, чем проявили себя ваши хвалёные индусы?.. Посылками с начинкой из динамита в редакции английских газет?

— Дина Николаевна! Вы плохой историк, настолько плохой, насколько пристрастный. Я и спорить с вами не буду.

— Да, потому что не можете.

Профессор весело рассмеялся.

— Николай Дмитриевич. Я перехожу на вашу сторону. Дождь оказывает на вашу дочь несомненное влияние. В самом деле, вы, очевидно, не подозреваете, Дина Николаевна, как далеки вы от истины в ваших обвинениях.

Девушка махнула разрезным ножом.

— Это голословно, сэр.

— Ничуть. Вы назвали рабом народ, создавший культуру, к завоеваниям которой только подходит современная наука. Вы назвали рабом народ, выливший своё мировоззрение в Риг-Веде, отголоски которой наука слышит на протяжении тысячелетий во всех углах земного шара. Дина Николаевна, вы же сами избрали специальностью историю, вы человек с высшим образованием.

— Что же из этого? Моё образование помогает мне лишь заметить, что вы переоцениваете роль Индии в истории человеческой культуры.

Учёный порывисто поднялся со своего места, сел снова, сказал, видимо сдерживаясь:

— Если бы я относился к вам иначе, я не продолжал бы такого разговора. Но я не хочу верить, что ваш ум так исчерпывающе удовлетворяет одобрённые министерством руководства истории. В России мы не раз встречались с вами в Публичной библиотеке. Помните? Помните, как вы часами сидели за крайним столом, у окна, ваше постоянное место? Я видел, вы получали из отделения классиков, — значит, вас не удовлетворяли руководства. Наконец, мне говорил о вас Дорн.

— Ах, Дорн… С тех пор как он обманул меня, оказался таким же, как все, я потеряла веру в историю. Бог с ними, с вашими ведами, памятниками, с Индией, с умершими культурами! Если я верю во что-нибудь, так только в жизнь и в живое дело. Папа, мой ультиматум: если вы не хотите ехать на родину, я уеду одна. Вы возьмёте меня с собой, Александр Николаевич?

— Охотно! — Профессор улыбнулся. — Но ведь я сам не знаю, когда попаду в Россию. Сейчас я еду в Нанси.

— Это безразлично. Франция — почти дома. Оттуда я доеду одна. Папа, слышите?

— Слышу, мой друг, слышу.

Хозяин покачался на каблуках, внезапно с лукавым видом прищурил глаз.

— Слышу. И слышу ещё кое-что. Слышу, что у подъезда стучит чей-то мотор, тот ли, который ты просила меня доставить на вокзал? Слышу даже, как шлёпает туфлями твоя дуэнья, очевидно, спешит с докладом… Впрочем, тебя это всё не касается. Ты отправляешься укладываться?

Девушка порывисто вскочила с шезлонга, прижала книжку к высоко поднявшейся груди, покраснела так, что слезы на глаза навернулись. Смущённо, по-детски, метнула взглядом в сторону гостя, сказала, напрасно стараясь сдержать в голосе дрожь:

— Папа. Зачем…

Смуглая хорошенькая тамулка, с большими, будто испуганными, глазами, стройная, грациозная той дикой грацией, что отличает обитателей Малабарского берега, принесла подносик с визитной карточкой, переступала маленькими бронзовыми ножками в плетёных бабушах, вопросительно поглядывала на взволнованное лицо молодой хозяйки.

Председатель нефтяного треста, пощипывая седую бородку, взял узенький листочек пергамента, вооружил нос пенсне, принялся разбирать шрифт по складам, усиленно морща переносье.

— Гастон Дю-тру-а. Инженер-электрик. Хо-хо… инженер! Кто бы это мог быть? Диночка. Ваше мнение? Принять или просить в другой раз?

Девушка шла уже к двери, прелестная в своём смущении, с пылающими щёками, с глазами, сразу зажжёнными радостным нетерпением.

Торопливые шаги раздались в коридоре, простучали по паркету столовой, замерли на мягких циновках веранды. Словно сама молодость ворвалась на веранду с этой невысокой стройной фигурой в измятом чесучовом костюме, с шапкой непослушных спутанных золотистых кудрей над чуть побледневшим с дороги, свежим безбородым лицом.

Хозяин стоял у порога. Кресло профессора перегораживало дорогу. Но глаза нового гостя смотрели мимо с выражением гипнотика, и остановился он не раньше, чем ощутил в своих руках протянутые ему навстречу тонкие ручки хозяйки, не раньше, чем перецеловал их по нескольку раз.

Председатель нефтяного треста косился на сцену с улыбкой, немножко кислой, с выражением примирившегося с печальной необходимостью.

Профессор чуть прикрыл веками тёмные глаза, и мягкая добродушная улыбка странным контрастом оттенила побледневшие щёки, вздрагивающий мускул у самых губ.

— Папа, ты не предупредил меня. — Девушка наконец отняла свои руки, спрятала под длинными ресницами глаза.

Новый гость, блестя ослепительными зубами, всё кругом наполняя молодой счастливой улыбкой, бросился к хозяину, затряс его руку, сказал чуть сиплым ломающимся голосом:

— Николай Дмитриевич, ради Бога, простите. Я идиот, я совсем не заметил, я… я увидал Дину Николаевну и вообще… вы на меня не сердитесь?

Председатель, обезоруженный натиском молодой радости, дружелюбно обнялся с приезжим, поцеловался крест-накрест.

— Ну да что уж. С вас взятки гладки. Поздравляю, поздравляю. Инженер?

— Давно. Я представил дипломные проекты ещё в апреле. Задержали формальности. В Чикаго я опоздал, экзаменов предельный комплект. Держал в Нью-Йорке. Господи, неужели глаза меня не обманывают? Александр Николаевич, доктор?

— Не обманывают, не обманывают, — учёный поднялся со своего места, крепко пожал руку нового гостя. — Здравствуйте, милый. Со своей стороны, от души поздравляю.

— Дина Николаевна, вы не знаете… нет, знаете. Ведь если бы судьба не столкнула меня с доктором, я никогда бы вас не увидел. Ну, не буду, не буду… я совсем одурел. Умываться? Я умылся на станции. Чаю? Не хочется. Ах, это другое дело, только со льдом, со льдом.

Дина хлопотала уже за столом, звенела посудой. Инженер чуть не опрокинул стакан с толчёным льдом, обрызгал соседа из сифона, поминутно скашивал глаза в ту сторону, где белел халатик хозяйки.

— Страшно боялся опоздать. В Аллагабаде держали четыре часа, размыло мост. Почти не спал… Нет, я сел в Сан-Франциско, на «Калифорнию». Сегодня с утра замучили англичанки, одна другой старше, страшные, вот с такими зубами… Кстати, сейчас столкнулся на вокзале с этим мистером. Помните, с каким я ругался в третьем году, во время состязаний? Он, кажется, тоже меня узнал, скрутил этак губы. Ну да чёрт с ним… Ой, простите, ради Христа. Совсем отвык от общества за два года.

— Ну а как дела вообще? — осведомился хозяин. — Есть что-нибудь определённое? Заручился местом?

Юноша разом погас, — смущённо повернулся, ответил, спрятав глаза от хозяйки:

— Стыдно, ой стыдно признаться, пока ещё нет. Но ведь это теперь пустяки, диплом в кармане. Я уже успел завязать кое-какие связи. Мне предлагали остаться у Стивенса пока на триста долларов.

— Ну и за чем остановка?

Инженер смущённо покрутил головой, промычал неопределённо, отозвался нехотя:

— Так, знаете… не сошлись. Дело в том… в том, видите ли, дело, что этот старикашка Стивенс требовал немедленного ответа. У него ушёл старший мастер при трансформаторе. Ну и… Словом, пришлось бы немедленно вступить в должность.