Председатель укоризненно покачал головой.

— Ай, ай, ай! Деловой человек, инженер. Хороший дебют.

Юноша покосился в сторону хозяйки, должно быть, нашёл поддержку, бодро встряхнул копной спутанных кудрей.

— Пустяки. Это ничего не значит. Нет, ей-Богу, Николай Дмитриевич, это пустяки. У меня ещё цело больше трёх тысяч, хватит на два года, по крайней мере. За это время тысячу мест можно найти. В крайнем случае возьмусь за прежнее ремесло. Место инструктора в Лос-Анджелесе к моим услугам, когда угодно.

Молодая хозяйка сердито зазвенела посудой, перебила:

— Василий Андреевич! Вы, кажется, забыли своё обещание?

— Кто? Я? Ах, насчёт авиации. Дина Николаевна, я же так, в принципе, если за два года не сумею устроиться прочно. Ведь это же невозможно.

— Отчего бы вам не вернуться в Россию? — негромко выронил доктор.

— В Россию? Но вы же знаете мою глупую выходку, доктор. Кроме того, это значит снова держать экзамены, возиться с проектами. Да и отвык я от нашей формалистики.

— Нет, вы меня не поняли, — возразил учёный. — Я не имел в виду советовать вам начинать сызнова вашу карьеру. Почему бы вам не вернуться в качестве инженера Гастона Дютруа? Разве мало в России заводов французских компаний, бельгийских, английских?

— Александр Николаевич, вы извините меня. Это жестоко. Где я возьму знакомства, связи?

Глаза доктора осветились привычной грустной улыбкой. С минуту он молчал, поглядел в сторону Дины. Та ловила теперь каждое слово, отодвинула недопитую чашку, напряжённо подавшись в сторону говорившего, вздрагивала забытой в руке на весу чайной ложечкой.

Доктор сказал медленно, раздумывая:

— Знаете что: мне кажется, это не так трудно устроить. Кое-какие связи у меня, пожалуй, найдутся. Я почти убеждён… Да вы вот что. Загляните ко мне как-нибудь на днях, я пробуду в Бенаресе недели две. До чего-нибудь, возможно, договоримся.

Доктор снова улыбнулся в сторону хозяйки, настойчиво перебил её, порывавшуюся что-то сказать:

— Дина Николаевна, я без церемонии… Попрошу ещё чашечку. Кстати, вы так и не попали на гастроли русского балета?

Хозяин откинулся в кресле, сердито теребил бородку, делал доктору выразительные знаки глазами. Потом порывисто встал, походил мимо стола, приняв, должно быть, какое-то решение, махнул энергично рукой. Остановился за креслом приезжего, тяжело уронил на плечо его руку.

— Вот что, вы, инженер, авиатор, мореплаватель и всё такое, пейте чай, шерри, отъедайтесь, отдыхайте и, между прочим, через полчасика загляните ко мне в кабинет.

Дина, снова залившаяся румянцем, перебила умоляюще-тревожно:

— Папа…

— Сиди, сиди, матушка, нечего… Бог с вами, в рай дубиной не гонят. Хотите сходить с ума — сумасшествуйте. Нынче всё кверху ногами. Да не бойся, не съем я его.

Председатель вытащил платок, высморкался, мимоходом махнул по заблестевшим глазам, двинулся к двери, спохватился, сказал доктору:

— Александр Николаевич, батенька. Плюньте на них, видите, ненормальные. С ними с тоски умрёшь. Айда ко мне в кабинет. Какие мне регалии с Кубы прислали! Язык откусите, уверяю вас!..

Доктор поднялся из-за стола, улыбаясь, ответил:

— В другой раз с наслаждением. А сейчас пора. Занят весь вечер. Дина Николаевна, мой сердечный привет и пожелания. Вы, товарищ, заглянете, стало быть?

Доктор вместе с хозяином пошёл было с веранды. В дверях повидался с маленьким смуглым молодым человеком в ослепительно белом жилете под безукоризненным смокингом.

Франтоватый человечек, выронив монокль, приложился к ручке хозяйки, с дружелюбным изумлением развёл руками при виде приезжего:

— Ah, ba! Basile, mon vieux![1]

Спохватившись, крикнул вдогонку хозяину уже переступившему порог:

— Мсье ле шеф! Один момент!

Принялся рыться в бумажнике, усыпанном монограммами, мухами, золотыми скрипичными ключами. С треском развернул свежераспечатанный телеграфный бланк, сразу переменил голос на тон «при исполнении служебных обязанностей»:

— Прошу извинить. Только что передана в контору. Подана в Аллагабаде, час семнадцать. Подпись нашего агента.

— В чём дело, Шарль? — председатель взял из рук секретаря депешу, оседлал нос вилочкой пенсне. Заметно вздрогнул. Перечитал снова вполголоса: — «Клиент Абхадар-Синг тяжком положении доставлен евангелическую лечебницу. Признаки отравления, укушения пресмыкающимся. Гемфри Уордль»… Абхадар-Синг?

Секретарь неукоснительно подтвердил:

— Талукдир Абхадар-Синг. Номер двадцать девять. Условные и специальные счета. Приказ на Сименса и K°. Металлическая наличность до…

Хозяин перебил тревожно:

— Немедленно протелефонировать Уордлю запрос о состоянии здоровья. Принесите в кабинет книги. Да… Немедленно срочную в Палембанг через кабель, затребовать сведения о числе рабочих из Виндии, с последним рейсом включительно. Больше телеграмм не было?

— Пока нет. Уордль, конечно, ждёт дальнейшего. Всё, очевидно, благополучно.

Приезжий гость оторвался от разговора с хозяйкой, схватился за боковой карман, зашуршал газетным листком.

— Как, как? Абхадар-Синг?.. Так об этом уж было в вечерней. На станции. Дай бог память… Ну да, вот. «Агентская. Аллагабад, 2 ч. 30 м. Смерть миллионера… Скончался, при картине отравления рыбным ядом, популярный землевладелец, член законодательного совета, талукдир Абхадар-Синг, доставленный в больницу евангелической общины из поместья Манвантар-Бунгало. Здоровье супруги покойного, также подвергшейся отравлению, не внушает пока опасений. Покойный — последний представитель… Скончался семидесяти двух лет. Состояние оценивается…» Николай Дмитриевич! Этот самый?

Доктор открыл переднее окошко, кинул несколько слов на странном шипящем немом языке.

Шофёр мотнул капюшоном, показал на минуту скуластое пергаментное лицо с косо прорезанными узкими глазами, круто повернул маховичок руля.

Автомобиль с шипом взрезывал воду, оставлял по сплошь залитому бульвару, словно моторная лодка, длинный пенистый след.

Дождь перестал на минуту.

В прорехи почерневших клочковатых туч пряталась бледная мертвенная зимняя луна. Окуналась в воду белым пятном среди жёлтых дрожащих дорожек фонарей и окон, извивалась, дрожала и тухла. И мокрые веники пальм, и тускло-металлически блестящие спины свежеомытых листьев лавровых и восковых деревьев, и понурые фигуры сипаев в непромокаемых плащах — всё потеряло облик и цвет, приняло тусклый погребальный оттенок.

Изредка автомобиль, гоня перед собой гору пены, выносился из переулка, ревел сиреной, показывал мягкую шёлковую обивку кареты, чьё-нибудь чисто выбритое лицо над ослепительным пластроном, закутанную вуалем головку, розовый бархатный зев орхидеи в бутоньерке у окон, снова окунался в мокрую скользкую тьму навстречу разноцветным глазкам еле ползущего трамвая. Тяжёлый, восьмидесятисильный «бенц» обогнал доктора.

Свернул на шоссе, порывисто заквакал, требуя, чтобы открыли ворота.

В окнах зачастили железные столбики садовой решётки, стриженая щетина живой ограды.

С мягким шипом шины пошли по сырому гравию. Шофёр двинул кулисой, затарахтел тормозом. Доктор распахнул дверцу, ступил из кареты прямо на обсохшие ступени огромной террасы.

Там, наверху, в дверях ярко освещённой веранды, силуэтом чернели фигуры обогнавших доктора на тяжёлом «бенце». Тонкая перетянутая женская фигура и мужчина во фраке с перекинутым через руку пальто.

Женский голос, немного тусклый, немного натянутый, какой бывает у дам, осуждённых на исходе четвёртого десятка подписываться «мисс» или «мадемуазель», приветствовал кого-то по-английски, осведомлялся о здоровье. Силуэты благодарили.

Хозяйка пропустила гостей на веранду, пригляделась вниз, в темноту, быстро сбежала на несколько ступеней.

— Доктор… это вы? Боже, я так боялась, что вы не приедете.

Приезжий учтиво ответил на порывистое рукопожатие хозяйки, сказал спокойно: