Собрать «свинью» безошибочно умел один Савва Климов, его даже приглашали для этого в чужие деревни. Она состояла из многих частей и собиралась без всяких гвоздей по определенному порядку, чтобы, когда печь будет сбита, вынимать ее по частям в обратном порядке.

«А попробовали бы большевики без этой свиньи сбить для себя новую печь! Никакому бы Троцкому не удалось». Эту интересную мысль и обнародовал сейчас Савва Климов, но Киндя Судейкин старался ее опровергнуть:

— Ты, Климов, здря говоришь такие пустые слова.

— Почему? — Савватей достал из холщовых синих порток самодельную берестяную табакерку. Постукал по ней ногтем.

— А потому! Вот, к примеру, царь Петр умел делать все подряд. Лошадей ли ковать, баб ли пороть по жопам, вельможей ли. Так неужели Трочкому со свиньей не сладить? Выпил бы он стопочку, как на сварьбе у Васьки Пачина, и склал бы! Трочкому-то тут и делать нечего…

— Ты, Киняха, специалист по однем сварьбам. А в политике ты как осиновый пень. Идешь напролом, как моя старуха, — возразил Климов. — Да эту свинью не скластъ и самому Ленину, не то что Трочкому! Свинья никому не далась бы. Только мне да, может, еще товарищу Сталину.

Зырин пресек хвастунов:

— Вон Евграф-то обоим вам свинью подложил. Взял да и склал! Вас не дождешься.

Климов пошел проверять. Потрогал «свинью» на прочность и произнес:

— Тютелька в тютельку…

Евграф приказал Таисье с девками выкидывать из глины камни и бело-желтые известковые сгустки. Бабы дырявыми ведрами таскали в избу свежую глину, сваливали в деревянный опечек. Серега с Алешкой старались не уступать друг другу и взрослым. Евграф вручил мужикам двух «баб» — тяжелые дровяные чурки с прибитыми к ним деревянными ручками. Нечаев первым ударил своей «бабой».

Битье печи началось.

Евграф минут двадцать усердно бухал по глине тяжелой чуркой, а когда пот промочил на спине рубаху, передал чурку Судейкину.

— Нет, мне с такой бабой не справиться, — сказал Киндя. — Дай-ко, Зырин, твою, которая потоньше.

— Я свою бабу никому не даю! — отшутился Зырин. — Последнее дело, бабу отдать в чужие руки…

— Да ведь ты, Володя, пока и не женатой, — простодушно сказала Таисья Клюшина, и все засмеялись. Зырин с кряхтением начал шлепать по глине своей чуркой, и Киндя неохотно полез в опечек с тяжелой бабой.

К тому времени подошли Санко Куземкин и Миша Лыткин с лопатами. Но лопаты уже не требовались…

— Ты, Мишка, почему без нагана? — спросил Киндя Лыткина. — Без нагана в кампанию не берем.

— Берем, берем! — заступился Евграф за Лыткина и пошел показывать Санку, откуда носить глину.

— Ты где предрика-то спрятал? — спросил Киндя бедного Лыткина.

Лыткин не нашел, что ответить Судейкину.

— Спит, видно, предрик, — подначил Володя Зырин.

— Предрика не будем трогать, — подмигнул мужикам Иван Нечаев. — Мы с «бабами» и без предрика управимся. Он пусть как хочет.

Все вспомнили про «Витальку» и стихли. Палашка была не в духе, она слышала разговор. Она таскала глину большим дырявым ведром. Зырин считал, сколько принесено ведер, досчитал до девяноста, сбился и перестал считать.

— Ну, худой ты, Володя, счетовод, ежели не можешь глину считать, — сказал Иван Нечаев.

Зырин не обиделся, согласился.

Евграф попросил Палашку принести с реки бадью чистой воды и ковшик. Жара пропитала насквозь его залатанную рубаху. Опечек только забили глиной, разверстали место для печного пода. Нечаев и Зырин устанавливали большие опочные щиты вокруг «свиньи». Их прочно сколотили гвоздями, форма для печи была готова.

Солнышко в небе поднялось над Шибанихой, мужики были в поту, часто пили, а опока наполнилась только на одну треть. Бока «свиньи» медленно обтекались трамбованной глиняной массой.

К полудню печь была сбита всего лишь наполовину.

— Слава тебе, Господи, слава тебе! — приговаривала, радуясь и крестясь Марья, пришедшая звать обедать. — Вот опеть не оставили нас православные…

Что значит это «опеть», Марья не знала и сама, ведь печи как таковой еще не было. Или она припомнила прежние, доколхозные годы, или пришел ей на ум сундук с приданым.

— Мужики, а мы когда обедать-то будем? — спросила она.

— Рано, рано еще!

— Собьем печь, тогда и обедать…

— Нет, робятушки, без обеда не выдюжить!

— А вот Мишка скажет, когда обедать.

Белые ресницы Миши Лыткина то и дело по-телячьи моргали. Он притащил очередное ведро с глиной. Нечаев спросил:

— А помнишь, Анфимович, как лес-то возили для мельницы? Вот были помочи дак помочи, сам отец Николай кряжи рубил!

— Где-то он, сердешной, нонче? Наверно, и жива нет, — сказала Таисья.

— Знамо, нету Рыжка в живых, разве устоит ноне такой, — заметил Климов.

— Ты, Киндя, тогда по гвоздям топориком-то, по гвоздям тюкал. Изгадил, поди, топорик-то… — усмехнулся Евграф, переводя разговор.

— Да откуда я знал, что гвоздей набито? Знамо, изгадил. Долго точить пришлось.

— Не надо было стихи про Таню кривую выдумывать, — хохотнул Володя Зырин и напомнил: «Носопырь-то крикнул «ых», да собралась пара кривых».

— Баушка-то Таня севодни где? Опеть с Игнашкиным робенком сидит? — спросила Таисья Клюшина.

— Ушла по миру, — сказал Жучок своим сиротским голосом.

— Да какое ушла, ежели «Ельник-березник» на сварьбе пела.

— Робята, вы чего думаете-то? — появилась в избушке Самовариха. — Ведь суп-от в пече скиснет!

— Не скиснет, еще и печь не сбита, — подшутил Киндя, но предложил сходить пообедать. Работники отправились к Самоварихе, водой из колодца вымыли руки.

За столом всем не хватило места, решили поесть в два приема, сначала мужики, затем женский пол. Евграф достал из шкапа бутылку, Марья с Палашкой подали большое блюдо похлебки, решето нарезанного ржаного хлеба.

— Самовариха, ты чего наварила?

— А чего дают, то и хлебай, узориться нечего, — отбоярилась Самовариха.

Зырин хлебнул и обжегся:

— Ух, вроде скусно…

Мужики чинно ждали, пока Миронов разливал бутылку по разномастным и щелеватым чашкам.

Киндя Судейкин взял посудину, крякнул:

— Ну, дай Бог, чтобы не последняя в Шибанихе печь! Не будем чокаться-то. А ты, Анфимович, неладно сделал…

— Чего?

— А то, что себе-то не налил.

— Да я этот «чай» на второй день не потребляю, знаешь ведь сам. Вчерась начаевничался… Вам больше достанется.

Мужики зашумели, однако спорить не стали. Выпили свои порции. Начали неторопливо хлебать наваренный из вяленой баранины суп. Самовариха раскошелилась для помочей, несмотря на Петровский пост. Марье пришлось добавить из одного горшка, другой был оставлен «второй смене».

— А помнишь, Анфимович, как поп Рыжко с пупа-то сорвал? — спросил Нечаев.

— Помлю, как не помлю.

Под гороховый с постным маслом кисель Евграф хотел выставить и вторую бутылку, но мужики отказались:

— Оставь бабам-то этих капель!

— Печь еще бить да бить.

— Достаточно, Анфимович, достаточно!

После киселя поспасибовали и завытаскивали кисеты.

— Палить, робятушки, выходили бы на крылечко! — сказала Самовариха. — У нас ведь робеночек.

— Правда, правда, — согласился Судейкин. — Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!

Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила «Витальку», игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.

— Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! — всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. — А ты по советскому закону подай на ево в суд!

— На ково? — спросил Евграф.

— Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!

Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.

— Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… — тихо добавил Судейкин.

Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой: