— Топа, стоять!

Топа замер на месте и даже свое рычание постарался обуздать, лишь в глотке у него продолжало еле слышно клокотать, словно Топа был закипающим чайником. Я опять взял Топу на поводок и почесал его за ухом.

— Молодец, хороший пес! Теперь веди нас, только тихо!

— Что там такое, по-твоему? — шепотом спросил Ванька, когда мы почти крадучись пошли дальше.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Но сейчас все выясним. Ведь с Топой нам ничего не страшно!

Мы продвигались по самому краю тропинки, чтобы, если что, сразу шмыгнуть в кусты. Не потому, что мы чего-то боялись — Топа не дал бы нас в обиду! — но не стоило до поры до времени выдавать свое присутствие.

Мы выбрались на пригорок над берегом. Здесь ивняк кончался, а берег изгибался вовнутрь, образовывая небольшой затончик, со стороны воды почти полностью укрытый от глаз. С берега защитой этому местечку служили деревья, да и вообще вероятность того, что этими местами кто-то пройдет, была очень мала. Жилых домов в этой части острова не было, а грибники и собиратели брусники прошли бы метрах в ста от берега, потому что ближе для них начиналась довольно бесплодная полоса. Словом, наведаться в бухточку мог один человек за несколько дней. Это нас, понимаете, угораздило попасть туда как раз «вовремя».

Мы прильнули к земле и осторожно выглянули с пригорка вниз.

— Фью? — почти неслышно присвистнул Ванька. — Так это ж эти два придурка!

На берегу, у самой воды, мы увидели двух парней, которых отец язвительно называл «местными экспонатами», а Ванька охарактеризовал намного проще. Первый — Мишка Чумов, полный «тормоз» лет шестнадцати-семнадцати. Семейка Чумовых была еще та! Совсем недавно Мишкиного старшего брата посадили. Отец арестовал его за браконьерство, а во время следствия добавились и незаконное хранение и использование огнестрельного оружия и куча других статей. Мишка тогда грозился поджечь наш дом. Это вообще был стиль его семейки, недаром на острове их так и называли — «поджигатели». Чуть что было не по ним — например, кто-то ловил их, когда они обирали чужой огород, ведь они тащили все, что плохо лежит, и угрожал сдать в милицию, — как они с ехидной улыбочкой отвечали: «Ну, сдай. А что потом с твоим домом будет, знаешь?» И люди отступались, потому что страшнее пожара в сельской местности ничего нет, а Чумовы не постеснялись бы выполнить свою угрозу. Они были полностью оторванные, чумные — точно по фамилии, семья их была довольно многочисленной, человек восемь, а со всякими двоюродными и троюродными братьями и дядюшками и за два десятка переваливало, и терять им было нечего. Ну, занялось бы так, что огонь перекинулся бы на несколько домов, в том числе и на их нищую халупу, — они бы нашли, где жить. А если б кого-то из них все же посадили, то уж кто-то из родственничков обязательно подпустил бы обидчику «красного петуха». Их побаивались даже местные крупные бандюги. Еще бы! Ведь если тебе подожгут иномарку или новенький коттедж, то можно потом и грохнуть поджигателя, да что толку? Денег с них не взыщешь, а покупать новую машину или восстанавливать дом — себе дороже. Старший брат Мишки — тот, что сейчас сидел, — как-то стащил новенький радиомагнитофон из машины крупнейшего местного «авторитета» — и то сошло. Мы никак в толк взять не могли, вправду ли Чумовы не боятся смерти, зная, что кто-то из родственничков за них отомстит, или они такие недоумки, что просто не понимают, что их по натуральному могут угробить? Они и жили сегодняшним днем — могли пропить последнее из своей халупы, даже кусок шифера с крыши, а завтра отправиться выглядывать, где можно «свинтить» другой кусок шифера и что-нибудь такое, что можно загнать и пропить.

Как бы то ни было, отец в отличие от местных «крутых» не спасовал перед Чумовыми. Старший Мишкин брат сел надолго и крепко, а вся его родня боялась и близко подходить к нашему дому. В общем, даже Чумовы с их тараканьими мозгами (или, как говорит отец, «с тараканами в мозгах») уяснили себе, что хозяин заповедных лесов и вод, обступающих остров со всех сторон, может вломить им так, что даже они не очухаются.

Вторым «придурком» или «экспонатом», как хотите, был парень постарше, по кличке Шашлык. Кажется, звали его Вовкой, а кличка, наверно, была образована от фамилии Шлыкин. Стали его сперва называть, с юморком, «Шашлыкин» вместо «Шлыкин», а потом сократили до «Шашлык». Я так понимал.

Интересная история была у этого Шашлыка. Совсем недавно он перед такими, как Чумовы, нос драл и щедрой рукой дарил десятки на самогонку. Дело в том, что он был двоюродным братом крупного местного «авторитета» по кличке Конь. Этот Конь контролировал свой кусок Города, а вообще-то специализировался на улаживании разборок. Он и его «бойцы» выступали тогда (не безвозмездно, конечно), когда кто-нибудь обращался к ним с просьбой уладить дело «по справедливости»: долг там взыскать или приструнить конкурента, который нечестными способами перебивает право на аренду кафе или оптового склада…

Разумеется, под крылышком Коня Шашлыку жилось как у Христа за пазухой. Сам-то Шашлык был бестолковый балбес и умел только денежки прогуливать и проматывать, но в Коне родственные чувства были сильны, поэтому он и на жизнь хорошо отстегивал своему братцу, и в обиду никому бы его не дал. Если Шашлык начинал задираться и качать права, люди спешили уйти, самого-то Шашлыка можно было сделать одним ударом, но ведь потом Конь приехал бы разбираться…

А потом Коня убили. Насчет того, кто это сделал, слухи ходили разные. Одни говорили, что Конь подгадил московской мафии, у которой были кое-какие свои интересы насчет транзита товаров через наш город. Мол, увлекся и наехал взыскивать долг на один железнодорожный склад, который лучше было не трогать, а с московской мафией шутки плохи, ее сила против силы «авторитета» небольшого городка — это разница в весовых категориях наподобие Слона и Моськи. Другие утверждали, что Коня прибрал Степанов — крупнейший босс города, владелец главного рынка, который он создал из отреставрированных и модернизированных торговых рядов восемнадцатого века (даже стеклянный купол возвел над четырехугольником внутреннего двора, образуемого красивыми галереями с рельефными колоннами) и других точек, буквально «заводов, газет, пароходов», потому что и два завода у него теперь имелись, и одну из местных газет он контролировал, и старый экскурсионный пароходик приобрел, поставив на причал возле центральной пристани и превратив в очень толково отделанное бар-кафе, работающее почти круглосуточно. Ведь туристские теплоходы приставали в нашем городе в любое время суток. Степанов давно разошелся с криминальным бизнесом вроде рэкета, с которого начинал, и старался жить «по закону», но уж очень он не любил, когда ему нагло переходили дорогу. Тут в нем «взыгрывало ретивое». А Конь вроде бы возомнил, что с самим Степановым может справиться…

В общем, в один прекрасный день к Коню подошли на улице двое очень вежливых молодых людей и завели с ним вполне дружелюбный разговор о «деловом предложении». Охрана сначала напряглась, но молодые люди держали себя очень скромно, да и на вид казались слабаками, не представляющими опасности. И вот когда охрана расслабилась, молодые люди выхватили невесть где спрятанные легкие автоматы и изрешетили и самого Коня, и всех тех охранников, у кого рука дернулась за пистолетом. Потом они очень спокойно удалились. Все так обалдели, что даже не подумали их задерживать. Убийцы, естественно, словно в воздухе испарились. Как ни искали, не смогли установить, кто они такие, как прибыли в наш город и как уехали.

После этого для Шашлыка наступили трудные дни. Он-то привык жить на широкую ногу, да еще имея надежную «крышу», и до него не сразу дошло, что лафа кончилась. Сначала он занимал деньги направо и налево — в основном у бывших дружков Коня, — и какое-то время ему давали, по старой памяти. Но потом ему намекнули, что вообще-то долги надо отдавать. Он страшно удивился, решив, что это шутка. Но когда его в первый раз избили, выбив при этом два зуба, даже ему стало ясно, что шуткам хана. Ему удалось как-то рассчитаться с основными долгами, отдав все, что можно было отдать, в том числе массивный золотой перстень с печаткой, который некогда подарил ему Конь. С тех пор он болтался по городу и окрестностям, готовый стибрить все, что плохо лежит, клянча у знакомых сигареты и все больше сближаясь с местным отребьем.