Я стоял перед зеркалом и не без одобрения рассматривал себя. Добрых полчаса двое портных, как пчелы, жужжали вокруг меня, накладывая последние штрихи на творение своих рук. Должен отметить, что поработали они на славу.

На мне были узкие бриджи из отличного серого сукна, высокие черные сапоги из тщательно выделанной кожи, белая полотняная рубаха без воротника и манжет под голубым кителем, застегнутым под самую шею. Отороченная золотом синяя полоса шла до самого низа брюк, и массивные петли золотого шнура были нашиты вдоль рукавов от запястья до локтя. Черный кожаный пояс с большой квадратной пряжкой со шведским королевским крестом поддерживал украшенные драгоценными камнями ножны с тонкой рапирой.

Слева на груди, к моему удивлению, размещались с предельной тщательностью все мои награды за вторую мировую войну. На погонах блестели яркие серебряные орлы полковника вооруженных сил США. Я был одет в полный мундир, соответствующий моему новому положению в обществе Империума…

Хорошо, что я не позволил себе выродиться в мягкотелого слабака, столь характерного для Департамента иностранных дел США. Размякшего и бледного от долгого пребывания в кабинетах и поздних крепких выпивок на бесконечных официальных и неофициальных дипломатических встречах. У меня сносная ширина плеч, вполне приличная осанка, небольшой живот отнюдь не портит линии моего нового наряда. Хорошая форма позволяет мужчине выглядеть мужчиной. Какого же черта мы обзавелись привычкой заворачиваться в бесформенные двубортные костюмы невзрачной расцветки и соответствующего покроя?

Беринг восседал в парчовом кресле в роскошных покоях, отведенных мне Рихтгофеном в своей резиденции.

– Вы будто рождены для военного мундира, – заметил он. – Совершенно очевидно, что в вас есть склонность к вашему новому занятию.

– Я бы не очень рассчитывал на это, Герман, – сказал я. Его замечание напомнило мне об обратной стороне медали. Относительно меня у Империума были зловещие планы. Что ж, это как-нибудь потом. А сейчас я намерен наслаждаться жизнью.

Ужин был подан на террасе, залитой светом долгого шведского летнего заката. По мере того, как мы расправлялись с фазаном, Рихтгофен объяснил мне, что в шведском обществе быть без какого-нибудь титула или звания – в высшей степени труднопреодолимое препятствие. И не потому, что у каждого должно быть какое-либо высокое положение, уверял он меня. Просто должно быть что-нибудь, чем называли бы друг друга при обращении люди: доктор, профессор, инженер, редактор… Мой воинский статус облегчит мне задачу вступления в мир Империума.

Вошел Винтер, неся в руках нечто, напоминающее хрустальный шар.

– Ваш головной убор, сэр, – сказал он, сияя. То, что было у него в руках, оказалось стальным хромированным шлемом с гребнем и позолоченным плюмажем.

– Боже праведный, – изумился я, – уж не переборщили ли вы здесь?

Я взял шлем, он был легок, как перышко. Подошел портной, водрузил шлем на мою голову и вручил пару кожаных перчаток.

– Вы должны их иметь, старина, – сказал Винтер, заметив мое удивление. – Вы же драгун!

– Вот теперь вы само совершенство, – удовлетворенно сказал Беринг. На нем был темно-синий мундир с черной оторочкой и белыми знаками различия. У него был представительный, но отнюдь не чрезмерный набор орденов и медалей.

Мы спустились в рабочий кабинет на первом этаже. Я обратил внимание, что Винтер сменил свою белую форму на бледно-желтый мундир, богато украшенный серебряными позументами.

Через несколько минут сюда спустился и Рихтгофен, его одеяние представляло собой нечто вроде фрачной пары с длинными фалдами приблизительно конца девятнадцатого века. На голове у него красовался белый берет.

Я чувствовал себя превосходно и с удовольствием взглянул еще раз на свое отражение в зеркале.

Дворецкий в ливрее распахнул перед нами стеклянную дверь, и мы вышли к поданному нам автомобилю. На этот раз это был просторный желтый фаэтон с опущенным верхом. Мягкие кожаные желтые сиденья полностью гасили тряску.

Вечер был великолепный. В небе светила яркая луна, изредка заслоняемая высокими облаками. В отделении мерцали огни города. У автомобиля был очень мягкий ход, а двигатель работал так тихо, что был отчетливо слышен шелест ветра в ветвях деревьев, растущих вдоль дороги.

Беринг догадался взять с собой небольшую флягу, и пока нас подвезли к железным воротам летнего дворца, мы успели несколько раз приложиться к ней. Цветные прожектора освещали сад и толпы людей, заполнявших террасы. Мы вышли из автомобиля и прошли в зал для приемов через гигантский холл, мимо множества гостей.

Свет массивных хрустальных бра отражался на вечерних платьях и мундирах, шелках и парче. Осанистый мужчина в малиновом костюме склонился перед прелестной блондинкой в белом. Стройный, затянутый в черное, юноша с бело-золотым поясом сопровождал леди в золотисто-зеленом платье в танцевальный зал. Смех и разговоры тонули в звуках вальса, струящихся неизвестно откуда.

– Все отлично, – рассмеялся я, – но только где же чаша с пуншем?

Я нечасто позволяю себе надраться, но когда уж решусь, то не признаю полумер. Я чувствовал себя великим и хотел, чтобы это чувство как можно дольше не покидало меня. В этот момент я не чувствовал ни ссадин после падения, ни негодования из-за моей бесцеремонной задержки. А завтрашний день меня нисколько не волновал. Чего мне не хотелось, так это увидеть кислую физиономию Бейла.

Вокруг меня все говорили, о чем-то спрашивали меня, знакомились. Я обнаружил, что один из гостей, с которым я разговорился, не кто иной, как Дуглас Фербенкс-старший. Я увидел графов, герцогов, военных, нескольких принцев и, наконец, невысокого широкоплечего мужчину с загорелым лицом и усталой улыбкой, как будто ему хотелось послать всех к чертям. В этом мужчине я, в конце концов, узнал сына Императора.

Я важно прошелся возле него несколько раз, словно у меня в кармане было не меньше миллиона. Кроме того, легкое опьянение лишило меня обычной тактичности, и я заговорил с ним.