— А если мне не весело? — спросил я.

— Веселить тебя никто не будет, — сказал отец, — но улыбнуться нужно для фотографии.

Я попытался улыбнуться.

— Это гримаса, а не улыбка, — сказала мама. — Твой портрет будет висеть у меня в кабинете; увидев такое зрелище, ко мне перестанут ходить больные. Они не будут доверять врачу, у которого сын с такой физиономией.

— Что ты, в конце концов, не можешь улыбнуться? — спросил отец. — Целый день улыбаешься, как дурак, а тут не можешь на одну секунду?

— О! — сказал Булла (я улыбнулся на слове «дурак»), нажал какую-то кнопочку, вспыхнул огонь, что-то щелкнуло, и сизый дымочек потянулся в воздух от железки, на которой сгорел магний.

— Еще разок, — произнес Булла. — Теперь попробуем стоя.

Я встал с кресла.

— Поверни головочку чуть влево. Смотри вот сюда, на спинку этого стула. Не жмурься, и пусть будет задумчивое лицо.

Я не знал, как это сделать.

— Неужели ты не можешь задуматься? — спросила мама. — Фотография стоит таких денег, а ты ее можешь испортить.

— Ну, задумайся же, — строго сказал отец. — Ты думаешь когда-нибудь?

— О чем мне думать?

— Хотя бы о том, сколько стоит твоим родителям эта съемка.

Я задумался. Опять Булла сказал: «О!», опять вспыхнул магний, опять что-то щелкнуло и в воздухе повис дымок.

— Всё, — сказал Булла. — Завтра можно будет получить карточки.

Родители поблагодарили, и мы поехали домой уже не на извозчике, а в трамвае.

Через день папа заехал за карточками, дал одну из них увеличить и заказал раму. А еще через несколько дней в кабинете над письменным столом висел мой портрет. В раме под красное дерево стоял у раскрытого рояля задумчивый мальчик в матросском костюме.

— Это ваш сыночек? — спрашивали мамины пациенты.

— Да, это мой сын.

— Какой умный мальчик! У него на лице написана мысль. Наверно, он у вас замечательно учится…

— Он только завтра первый раз пойдет в гимназию, — с гордостью произнесла мама.

Так что у меня был опыт, и я смело смотрел в объектив.

Рядом со мной худенькая, только глаза и ноги, — Дина Лакшина — наша знаменитая бегунья на сто метров.

Две длиннющих заплетенных косы из-под малюсенького беретика — это «Королева математики» Аля Купфер, а высокая, стриженная под мальчишку, полнолицая девочка, получившаяся на фотографии смазанной, потому что в момент съемки ущипнула стоящую перед ней Аллу Корженевскую, — это Ира Кричинская.

Изящно склонив голову и прищурив один глаз, улыбается Юзька Бродский. Этот прищур сохранился у него и сегодня, когда он рассматривает картины на художественных выставках. Кто мог подумать, когда Юзька снимался, что он будет заслуженным деятелем искусств и запросто будет писать книги о Репине?

За ним скромно стоят Сережа Катонин и Боря Смирнов, которых вообще не видно. С боевым видом застыл Володя Петухов. Он — сын военного, и это видно по его выражению лица. Впрочем, у него гораздо лучшее выражение на фотографии в «Огоньке», где у него на груди шесть боевых орденов и семь медалей.

Полноги и полплеча слева у самого края фотографии — это Гриша Водоменский, а полруки с правой стороны фотографии — Никса Бостриков.

Эта фотография снималась во дворе школы во время большой перемены, и потому на ней нет Миши Гохштейна и Леси Кривоносова. Они в это время дрались в коридоре.

Была письменная работа. Мы писали сочинение на тему «Как я провел лето». Урок закончился, все подали тетрадки, все было как обычно.

На следующий день Мария Германовна вошла в класс нахмуренная.

— Навяжский, — сказала она, — возьми тетрадку со своим сочинением и прочти его вслух.

Шурка взял тетрадку и начал:

— «Я жил с родителями на Сиверской. Мы снимали дачу из двух комнат с верандой. У хозяев дачи была собака фокстерьер по имени Джек и кошка Мурка.

Близко за домом была река Оредеж. Мы туда ходили купаться, и один раз я чуть не утонул, но зато научился плавать. Там на соседней даче жила девочка Нелли, и я с ней часто играл в серсо, и мы еще собирали вместе грибы, и один раз я нашел большой белый гриб, но он оказался мухомор, и все очень смеялись».

— Достаточно, — сказала Мария Германовна. — А теперь, Попов, прочти свое сочинение.

И она подала ему тетрадку.

Попов взял тетрадку и долго молчал.

— Читай, читай. У тебя очень интересное сочинение.

— «Я жил с родителями в Тарховке, — прочел Вадим. — Мы снимали дачу из двух комнат с верандой.

У хозяев дачи была собака овчарка по кличке Джек и кот Васька. Близко за домом было озеро Разлив. Мы туда ходили купаться, и один раз я даже чуть не утонул, но зато научился плавать. Там на соседней даче жила девочка по имени Лиза, и я с ней часто играл в лапту, и мы еще собирали вместе грибы, и один раз я нашел подберезовик, но он оказался поганкой, и все очень смеялись».

— Достаточно, — сказала Мария Германовна. — Ты ведь сидишь рядом с Навяжским? У меня такое впечатление, что один из вас списал сочинение у другого.

— Я не списывал, — сказал Вадька.

— Я тоже, — сказал Шура.

— Первым подал мне свое сочинение Навяжский. Значит, он написал раньше. Я делаю вывод, что списал ты, Вадим.

— Я не списывал.

— Ну как же так? У тебя же в сочинении все то же самое.

— Не то же самое: у него девочку зовут Нелли, а у меня Лизой, у него кошка, а у меня кот. Они играли в серсо, а мы в лапту. И у него мухомор, а у меня поганка. У него река, у меня озеро. Он жил на Сиверской, а я в Тарховке. Что же общего?

— Все у вас общее, — сказала Мария Германовна. — И собака, и кошка, и девочка, и оба чуть не утонули, и оба научились плавать, и над обоими смеялись в вашей грибной истории. Только ты решил, что если изменишь имена, так никто не догадается. А я догадалась. Интересно, что скажет класс. Ну, кто хочет сказать?

— Можно мне? — сказала Таня Чиркина. — Может быть, они оба жили на одной даче и потому у них все так похоже?

— Я тоже так думаю, — сказал Олег Яковлев, — у них у обоих собаку зовут Джек.

— А я думаю, — сказал Гершанович, — может быть, они оба списали у кого-нибудь еще?

— Нет, больше ни у кого нет ни собак, ни кошек, — сказала Мария Германовна. — И никто больше не тонул. И вообще, чтобы списывали — это у нас в первый раз.

— Ладно, — сказал Попов. — Я списал у Навяжского. Мне очень понравилось, как он провел лето. А мы все лето провели в городе. И не было у меня ни собаки, ни кошки, ни знакомой девочки. И грибов никаких не было. Даже поганок. И было ужасно скучно и неинтересно. Больше я списывать не буду. Простите меня. Мне очень стыдно.

— Ну как? Простим ему? — спросила Мария Германовна.

— Простим! — закричали мы.

— А «неудовлетворительно» я все же тебе поставлю, — сказала Мария Германовна.

— А если я сейчас напишу новое сочинение и всю правду?

— Напиши, — сказала Мария Германовна. — Мы сейчас проведем диктант, а ты пиши сочинение.

И Вадя написал:

«Я проводил лето плохо. Мы все лето были в городе, и мне было очень скучно. У меня не было ни собаки, ни кошки, ни знакомых девочек Нелли и Лизы. Я не ходил купаться на речку, не тонул и не плавал, не собирал грибы и не нашел ни мухомора, ни поганки. Вот почему я списал сочинение у А. Навяжского и Мария Германовна поставила мне „неудовлетворительно“.»

Мария Германовна прочла нам вслух Вадино сочинение и сказала:

— У тебя в сочинении нет ни одной ошибки и все правда. Я ставлю тебе «Оч. хор.».

Когда Мария Владимировна Серкова первый раз вошла в класс, никому не могло прийти в голову, что она будет преподавать нам математику. Вот прошло 54 года, а я вижу ее, как тогда. Это была стройная, изящная женщина с узкими зеленоватыми глазами, с тонкими чертами лица, с лебединой шеей и каштановыми волосами, которые обхватывала кольцом черная бархатная ленточка. Казалось, что Мария Владимировна сейчас начнет танцевать или, в крайнем случае, запоет лирическую песенку. А когда она подошла к доске, можно было подумать, что она нарисует цветок или балерину. Ее рука с мелком двигалась, как во французской пантомиме. При этом она смотрела на нас строгим взглядом, но где-то в глубине ее глаз блуждала улыбка. Было приятно на нее смотреть, но она требовала, чтобы мы смотрели на доску. А на доске тем временем возникали цифры, математические знаки и прямые линии.