— А мальчишки тебя обижают?

— Не-а…

— Совсем-совсем?

— Ну, немножко обижают, только я необидная.

— Что, что?

— Ну, необидная. Они обижают, а я не обижаюсь, вот и выходит необидная.

— Надо говорить — необидчивая.

— Ну, необидчивая.

— Только без «ну».

— Ну, без «ну» необидчивая.

Я засмеялся и сказал:

— Темя следовало назвать на Надя, а Нудя. Очень похоже.

— И неправда, — возразила Надя. — Когда Нудя, то значит всегда нудит и совсем противная. Нудя сидит и ревет, а я бегаю быстрее всех мальчишек.

Она говорила, не глядя на меня, опустив голову и рассматривая одной ей видимый узор, который вычерчивала среди белых головок кашки пальцами босой ноги.

— Быстро бегаешь? — спросил я. — А давай наперегонки, до дома, кто быстрее.

Надя вскинула глаза, странно серые для такого веснушчатого лица, внимательно меня оглядела и спокойно ответила:

— Да ну, с вами неинтересно. У вас ботинки, а я босиком. И еще у вас вон пузо какое. Так я вас завсегда перебегаю. Если хотите, мы потом побежим, только вы без ботинок, а я к животу подушку подвяжу.

Ответ меня настолько удивил, что в первую минуту я не нашел что сказать, и только потом пробормотал:

— Теперь ясно, почему тебя мальчишки бьют.

— Вы не сердитесь, — извиняющимся голосом проговорила Надя. — Я не хотела. Это просто я ехидна такая. Ну, оттого, что по земле много ползаю. Так бабушка говорит. Давайте лучше я вас сейчас разобижу?

— Куда уж больше, — сказал я. — И потом, тебе все равно меня по-настоящему не обидеть.

— Да я наоборот! — Надя сморщила нос, очевидно подыскивая слово, которым можно было бы все разом объяснить. — Вот вы обиделись, а я вас обратно разобижу, чтобы хорошее настроение стало.

— То есть, извинишься?

— Да нет, просто разобижу и все. Только идти надо.

— Давай, — согласился я, и мы пошли. Идти пришлось недалеко. На самом краю луга, где он мыском вдавался в серый ольшаник, Надя остановилась, быстро огляделась по сторонам и, понизив голос, таинственно сказала:

— Тут.

Она наклонилась к небольшому камню, торчащему из травы, сказала: «Раз-два, взяли!» — и прежде чем я успел помочь, сдвинула камень в сторону. Под камнем оказалась круглая черная дыра, уходящая отвесно вниз.

— Зря ты так, — сказал я. — В нем килограммов пятнадцать, а то и все двадцать. Надорвешься.

— Ну, вот еще! — отмахнулась Надя. — Я дома воду двумя ведрами ношу, и ничего. Вы, лучше, ложитесь и смотрите в дыру. Это знаете, какая дыра? До самой середины Земли! Ее геологи провертели. Только они ничего не вертели, а просто трубой стучали, и потом из нее землю вытаскивали столбиками. Я вокруг бегала и все-все видела, хотя они на меня ругались и гнали. Подумаешь, дырка-то все равно мне осталась.

— Положим, дырка не до самого центра Земли, но глубокая. Зря она тут. Кто-нибудь наступит и сломает ногу.

— Не сломает, я ее камнем прикрываю, — пояснила Надя. — А вы вниз глядите, чего так стоять.

Я присел на корточки и заглянул в отверстие. Оно было узким, только-только просунуть руку. Наверху с земляных стенок свисали корешки, дальше я ничего не мог разобрать, только где-то совсем далеко тускло поблескивала вода.

— Не так, — нетерпеливо сказала Надя. — Надо на живот лечь, носом в дыру, в самую середку смотреть.

«Костюм светлый, пятна останутся», — запоздало шевельнулся здравый смысл, но я уже послушно растянулся на земле, ткнувшись носом в затхлую темноту. Пахло сыростью и гниющей травой. Блик света в глубине почти пропал, светил едва заметно, порой подрагивая, словно многозначительно подмигивающий темный глаз.

Внушительно и сильно таинственно. Не мудрено, что Надя забывает возле старой скважины свои неприятности Что они значат по сравнению с дырой «до самой середины Земли»? Да и вообще, что это за обиды? Коська за косу дернул или Максимка лягушку за шиворот сунул. Впрочем, Надька сама кому хочешь лягушек напихает.

Темный глаз улыбнулся и мигнул, молча соглашаясь с моими мыслями. А воздух в дыре вовсе не затхлый, наоборот, переполненный свежестью живой земли.

Настоящие обиды хуже. Они, может быть, еще глупее, бессмысленнее, но и страшнее именно своей глупостью. Первая обида на самого себя: пять лет работать как вол, и все впустую, а сейчас, когда появился просвет — не выдержать и слететь с нарезки. Приступы эти дурацкие, слабость, пот, голова кружится. Короче — уходился до предела. Обида на шефа: как дело в группе на лад пошло, так меня сразу в отпуск, подальше от результатов, даже заботу проявил, лишь бы оттереть. Сам понимаю, что чушь несу, никто меня оттирать не пытался, но все равно на сердце тяжесть. Еще одна глупая обида на тетку из профкома. Ведь видит, что человек уходит в отпуск по состоянию здоровья, могла бы хоть ради проформы предложить какую-нибудь путевку. Знает же, что все равно откажусь и поеду в Тикилово. Не нужна мне их путевка, человеческое отношение нужно. Хотя, если разобраться, винить некого, сам когда-то раз и навсегда отказался от всех санаториев. Не знаю даже, есть теперь профсоюзные путевки, или в профкомах народ так просто сидит.

Темный глаз смотрел, понимая и соболезнуя. Влажный отблеск казался капелькой слезы. Но, все-таки, дуйся не дуйся, а уехал я правильно. По закону отпуск положен, не обижаться же в самом деле еще и на законы. Валерка Петров, наш лабораторный медик, говорил, что все мои беды от плохого самочувствия. Отдохну и пойму, что никаких неприятностей нет. А то до чего дошел: в очередях со старушками ругаться начал.

Глаз глядел мне в лицо, рассматривал. Он моргал и щурился, словно добрый близорукий человек. Трудно так просто взять и объяснить свои ощущения. Я совершенно забыл про то, что лежу на траве в новом костюме, что еще не зашел домой, и чемодан стоит рядом, не думал, как смешно выгляжу со стороны, а ведь Надька — великая насмешница. Я, не отрываясь смотрел в самую середину Земли, и мне было удивительно легко и спокойно.

— Господи, да что же это такое? — резкий голос вывел меня из прострации.

Передо мной с хворостиной в руке стояла тетя Клава.

— Я Надьку ищу ужинать, — говорила она, азартно размахивая прутом, — а здесь он! Откуда ты взялся? Домой глаз не показал, никому ни здрасте, ни привета, на луг умчал, оглашенный, пиджак мазать!