— Тетя Клава!…

— Я знаю, что я тетя! На меня кто ни глянет, всякий поймет, что я тетя. А ты? Ты ведь, балбес большой, этой егозе дядькой родным приходишься! А как себя ведешь? Я про дурной пример вовсе молчу, моя сама кому угодно пример покажет. Подумать только, взрослого человека заставила по сырой земле на брюхе ползать! Погоди у меня, я твою яму засыплю, следа не останется.

— Ладно, тетя Клава, — примирительно сказал я. — Давайте я вам лучше дрова до дому донести помогу.

— Какие дрова еще выдумал?

— Вот эти, — пояснил я, взяв у нее из рук прут. — Ведь это вы хворост собираете на растопку, да?

— Я тебя сейчас этим хворостом отхожу как следует, не посмотрю, что инженер, так узнаешь, какая растопка бывает, — проворчала тетя Клава очень сердитым голосом, и мы пошли домой в самом лучшем расположении духа. Надя, непривычно долго молчавшая, успокоилась относительно бабушкиных намерений и всю дорогу болтала, держась, однако, на всякий случай, так, чтобы между ней и розгой все время находился я.

Это была первая за много месяцев ночь, когда я спал крепко, а проснулся рано и с хорошим настроением. Справедливости ради следует заметить, что еще не было случая, чтобы мне плохо спалось на сеновале после ужина из парного молока с горячими лепешками. Но тогда я не думал о парном молоке. Всему виной, несомненно, была таинственная яма в дальнем уголке луга.

Я разыскал на чердаке старые брюки и рубаху с заплатами на локтях, закатал брючины повыше, чтобы не вымочить в росе, и потихоньку ушел на луг. Уходя я слышал, как тетя Клава встает и идет к корове, стараясь не греметь подойником, чтобы не разбудить меня.

Солнце только-только проклюнулось на востоке, и полосы тумана заволновались, забегали прозрачными струями, опускаясь на траву капельками росы. Трава была высокая, штанины все равно промокли, так что можно было не обращать на росу внимания и идти прямиком, чувствуя, как постукивают по ногам головки ромашек.

Минут двадцать я разыскивал вчерашнее место. Наконец, нашел, отвалил камень и заглянул в отверстие. При ярком утреннем свете (солнце уже совсем поднялось), дыра потеряла почти всю свою таинственность, но когда я, собравшись с духом, лег в росу и, заслонив головой утро, заглянул в самое сердце Земли, меня снова охватило вчерашнее настроение. Темный глаз качался и кивал, а воздух был совершенно не таким, как наверху, но все равно замечательно вкусным.

Я немного пожаловался на свои трудности. Глаз посмотрел на меня испытующе, и мне стало ясно, что глупости все это, плоды расстроенного воображения, сам понавешал собак на правых и виноватых, и вообще, Валерка правду говорил, что все пройдет. Уже прошло.

Темный глаз блеснул чуть ярче, задрожал, я вдруг понял, что делать мне здесь больше нечего, и поднял голову.

В двух шагах от меня стояла Надя и задумчиво вычерчивала ногой узор.

— Я знала, что вы тут будете, — сказала она, — что придете досматривать. Пойдемте, а то бабушка вас ищет.

— А ты, что, каждый день сюда ходишь? — спросил я, — оглядывая свой костюм. Следы преступления были налицо: и штаны, и рубаха безнадежно вымокли.

— Не-а… Ну, зачем каждый день? Каждый день и так хорошо. Туда глядеть нужно, чтобы разобидеться.

— А зимой как же? Засыплет дырку снегом…

Надя на секунду задумалась, потом тряхнула головой и сказала:

— Я раскопаю. Или весны дождусь. И потом, зима еще когда будет!… Давайте, лучше домой скорее, а то бабушка сердиться станет.

— Наперегонки? — предложил я, выставив босую ногу.

— Подушку забыла, — сообщила Надя.

— Ничего, ты сена охапочку возьми.

Разумеется, Надя обогнала меня, но зато от сена не осталось и следа.

— У вас пузо крепко сидит, а мне руками надо махать, вот сено и не держится, — объяснила Надя. — Мы с вами потом перебегаем, чтобы честно.

— Ладно, согласился я.

Уже около дома, когда мы степенно шли по деревне, Надя вдруг остановилась, приподнялась на цыпочки и доверительно прошептала:

— Дядя Коля, а там в яме, что, гномы сидят волшебные? Поэтому она такая хитрая? Правда?

— Не знаю. Надо посмотреть.

— Ой, только вы не разрывайте!

— Не буду разрывать, — пообещал я.

Валерку Петрова я встретил в коридоре института.

— Так, — мрачно сказал он, подойдя вплотную и ткнув мне в грудь указательным пальцем. — Если тебе кажется, что те девять дней, кои ты отсутствовал, составляют четыре недели, то ты глубоко заблуждаешься, по самым оптимистическим подсчетам это несколько меньше полутора недель.

— Валера, — сказал я, вложив в его имя всю силу убеждения, какую сумел в себе отыскать. — Я весьма здоров, бодр и брызжу идеями.

— Интересно было бы посмотреть, чем это ты брызжешь. Как ты думаешь, батенька, что будет, если мы сейчас возьмем и снимем энцефалограмку не с подопытного студента, а с тебя? Пиво холодное будет.

— Идет, — согласился я. — Сколько?

— Полдюжины, — быстро ответил Валерка. Он всегда налету схватывал предложения, связанные с пивом. — Только пить это пиво я буду один. Ты же, проиграв спор и уплатив долг, немедленно отправляешься в свое Кавголово и отсиживаешь весь срок сполна.

— В Тикилово, — поправил я.

— Ну, в Тикилово.

— Без «ну» Тикилово.

Валерка посмотрел на меня с состраданием.

Пиво досталось мне. Но распили его мы с Валеркой не на следующий день, а несколько месяцев спустя. На следующий же день мы поехали в Тикилово.

Восторженные журналисты потом писали, что с этой поездки началась эра психофизиотерапии. Это, конечно, сильно сказано — эра. Ничего сверхъестественного в скважине не нашли. Просто раньше никто такими изысканиями не занимался, руки не доходили, и головы другим были заняты. А дырка «до середины Земли» заставила обратить на себя внимание.

Теперь в любой поликлинике рядом с генераторами УВЧ стоят аппараты Петрова. Валерка долго бился за название «Темный глаз», но его отвергли из-за возможности превратных толкований вроде «дурного глаза». Если у вас найдут переутомление, то пропишут курс терапии. Вы пройдете в кабинет, накроете голову черным суконным мешком, вроде тех, что на допотопных фотоаппаратах, и будете смотреть в тусклый черный кружок, в котором временами неярко мерцает искра.