За обедом в библиотеке Коля встретился с Лизой Макаровой. Она только что пришла от Насти и рассказывала, что Насте лучше. Доктор сказал, что у нее воспаление легких, но теперь уже самое страшное позади, и она поправляется. Температура почти нормальная, голова ясная, она больше не забывается, как вчера.

- Мы с нею долго разговаривали, - сказала Лиза.

- Про орехи? - спросил Коля.

- Совсем не про орехи! - ответила Лиза сердито.

После обеда Коля опять ушел в школу на работу и вернулся домой, как всегда, в сумерки. Они с мамой уже допивали чай, когда вдруг вошла Лиза и сказала торжественно:

- Виталий Макарыч просит вас зайти в комнату к Агате Тихоновне!

Они сразу встали и пошли.

Коля снова увидел Настю.

Озаренная тусклым огоньком коптилки, стоявшей посреди стола, она лежала на Агатиной кровати и спокойно смотрела вокруг большими темными глазами. У Настиных ног на кровати сидела Агата. В углу, в полумраке, сидел Архипов. Когда мама и Коля вошли в комнату, он встал, молча поклонился и снова сел; лицо его на этот раз было как-то по-особенному важное. Впрочем, если не считать Настю, отпечаток какой-то важности и скрытого волнения лежал на всех лицах, даже на лице Лизы, тихонько усевшейся на кровать рядом с Агатой. Особенно торжественным и взволнованным показался Коле Виталий Макарыч.

Он торопливо вскочил навстречу Колиной маме, выдвинул стул на середину комнаты, на самое заметное место, и усадил ее.

- Марфа Петровна, - сказал он, стараясь говорить спокойно. - Я пригласил сюда вас и Колю, чтобы вы сами услышали все, что рассказывает эта девочка. Она собственными глазами видела то, о чем я только смутно догадывался.

Он повернулся к Насте и попросил:

- Расскажи нам, пожалуйста, где ты была во время убийства партизан на Серебряном острове?

- Я была в своем чулане, - сказала Настя.

- В том самом чулане?

- В том самом. Я была заперта. Он и раньше часто запирал меня в чулан, когда к нам приходили чужие. А в последнее время он совсем меня никуда не пускал, с тех пор как узнал, что я знакома с Архиповым. Он думал, что я догадываюсь.

- А ты догадывалась?

- Догадывалась, что он за немцев, хотя ничего не знала.

Она рассказывала спокойно и таким ровным голосом, словно говорила о самых обыкновенных вещах.

- Что же ты там слышала в ту ночь? - спросил Виталий Макарыч.

- Я слышала, как за стеной ходили, разговаривали. Потом начали стрелять. Много стреляли. Когда стрелять перестали, он вытащил меня из чулана. Он сказал, что мы сейчас поедем.

- Куда?

- Не знаю. Далеко. И мы вышли из дому.

- Убитых ты видела?

- Видела. Их было много - и в доме и кругом. Мы натыкались на них, потому что было еще совсем темно. Немцы, убившие их, уже уехали с острова. Мы сели в нашу лодку, обогнули остров и высадились на правый берег. Он взял меня за руку, и мы пошли к городу. Он очень спешил, потому что хотел догнать одного человека.

- Какого?

- Не знаю. Какой-то партизан не был убит, а кинулся в воду и переплыл реку. Он хотел догнать его.

- Почему же он взял тебя с собой?

- Потому что он не собирался больше возвращаться на остров. Он говорил, что мы не вернемся. Он хотел догнать того человека, а потом уйти вместе со мной, чтобы я никому не могла рассказать. Он крепко держал меня за руку. По небу прыгали огни, все гремело, и он сказал мне, что это на том берегу наступают русские. Он очень боялся.

- Откуда ты знаешь, что он боялся? - спросил Виталий Макарыч.

- Я про него всегда все знаю. Он от страха так сжимал мне руку, что пальцы у меня стали как деревянные. Уже начало немного светлеть, и до города было близко, и мы хорошо видели мост, и немецкие танки, и машины, которые по мосту удирали из города на эту сторону. Мы шли не по дороге, а ближе к реке, тропинкой между кустов, по самому краю обрыва. И вдруг на обрыве, гораздо ниже нас, мы заметили человека, который тоже очень быстро шел вдоль реки к мосту.

- Какой же это был человек?

- Я его плохо разглядела, потому что еще не совсем рассвело. Высокий, босой, без шапки, и такой мокрый, что холодно было на него смотреть.

- Он был далеко от вас?

- Нет. Близко. Шагов десять, не больше.

- А что же Козиков?

- Выпустил мою руку и вынул револьвер.

- И выстрелил?

- Выстрелил.

- Убил?

Все замерли вокруг, перестали дышать.

- Нет, не попал, - сказала Настя.

- Не попал? На расстоянии десяти шагов не попал?

- Не попал, потому что я схватила его за руку, за локоть, и не отпускала, - объяснила она едва слышно.

- А что же тот человек?

- Тот человек лег на живот в траву и выстрелил три раза. И он упал.

- Кто он?

- Он, - повторила Настя; она не то из ненависти, не то из презрения называла своего отчима только «он». - Он упал, и я упала тоже, потому что держала его за локоть. Он уже больше не двинулся. Я встала и увидела того человека далеко-далеко. Он бежал вдоль самой воды к мосту. Потом его скрыли кусты перед самым мостом, потом огонь поднялся до неба, земля вздрогнула, я опять упала, а когда поднялась, моста уже не было…

Настя замолчала. Все молчали.

Коле страшно было взглянуть на маму. Но он пересилил себя и взглянул. Мамино лицо было бледно, губы твердо сжаты, глаза суровы, почти надменны. Нет, она не плакала. И Коля тоже не заплакал.

Виталий Макарыч заговорил тихо, ни к кому не обращаясь, словно сам с собой.

- Я смутно догадывался обо всем, - сказал он, - и теперь вижу, что догадка вела меня по верному следу. Я рассуждал так: из тех, кто явился тогда на Серебряный остров, не были убиты, кроме меня, два человека. Один из них предал нас, другой совершил подвиг - взорвал мост, отрезав немцам путь к отступлению. Один из них был лоцман Козиков, другой - учитель Николай Николаевич. Я знал их обоих. Ни одного мгновения я не сомневался, что мост взорвал Николай Николаевич, а предал нас Козиков. Но я хотел, чтобы об этом знали все, чтобы никто не смел сомневаться. Мне нужны были доказательства.

Он замолчал, чтобы перевести дыхание, и оглядел всех. Никто не шевельнулся. Все молча ждали.

- Я всегда не любил этого Козикова, - сказал он тихо, но твердо, - и знал, что многие в отряде не любят его. Он был слишком слащав, не прямодушен, слишком назойливо хвастал своим патриотизмом. Но в отряд он вступил гораздо раньше меня и ни в чем дурном не был замечен. Мне нужны были доказательства, и, лежа в госпитале с отрубленной рукой, я дал клятву, что найду их.

Он умолк, задумался и заговорил снова.

- Выписавшись из госпиталя, - сказал он, - я вернулся сюда, в этот город, и сразу принялся за поиски. Мне не везло. Я искал людей, связанных со здешними партизанами, и нашел их немало. Я разговаривал с партизанами других отрядов, которые знали многих из восемнадцати погибших. Я разговаривал с руководителями партизанского движения, которые поручили оставшимся в городе партизанам взорвать мост. Я разговаривал с колхозниками из той деревни, за протокой. Они слышали стрельбу на острове, они первые обнаружили убитых и похоронили их с почестями. Лоцман Козиков, их сосед, был им хорошо известен, и они отзывались о нем, как о дрянном и недобром человеке. Но ни один из тех, с кем я разговаривал, не мог мне сказать с уверенностью, кто предал партизан и кто взорвал мост. У них были только догадки и предположения. Все они знали еще меньше, чем я. И вдруг я вспомнил, что у Козикова жила девочка, падчерица…

Он повернулся к Насте и спросил:

- Ты узнала меня?

- Узнала, - ответила Настя. - Вы сидели в углу, в землянке, когда я была там в последний раз.

- Да, - сказал Виталий Макарыч, - я сидел в землянке у Архипова, когда ты пришла к нему просить, чтобы он взял тебя к себе. Мы с Архиповым очень удивились, и Архипов спросил, не бьет ли тебя отчим. Ты сказала, что не бьет, а только запирает в чулан, но тебе это ничего, ты привыкла, и все-таки просила Архипова взять тебя к себе и обещала ему стирать, и прибирать, и обед готовить. Отчего ты хотела уйти от Козикова?