Она не могла допустить того, чтобы школа со всею ее обстановкой преодолела ее личность и неизменно повторяла: «Это не навек, это пройдет». Никогда еще не испытывала она такой страшной любви ко всему красивому. Возвращаясь после школы домой, она, забыв все остальное, любовалась заходящим солнцем и игрой его красок на бесконечном небе, и красота их переливов вызывала в ее сердце почти страдание.

Тщетно было твердить себе, что с уходом из школы она не была больше связана с ней и можно было забыть ее. В глубине души она смутно помнила ее и все это время, бессознательно сообразуя с этим все свои поступки. Она была мисс Бренгуэн, учительница пятого отделения, и самая важная часть жизни была для нее в ее работе. Она именно была и продолжала быть школьной учительницей, и ничем другим. А вместе с тем, она чувствовала себя неспособной выполнить свой долг. И в этом отношении она видела, что Виолет Гарби превосходила ее. Она умела держать свой класс в повиновении, умела внушить им знания. Все размышления Урсулы о действительном внутреннем превосходстве над Виолет не могли помочь ничему. Было слишком очевидно, что Виолет Гарби преуспевала в деле, которое Урсуле не удавалось. А ведь оно было пробным камнем ее жизни.

Время шло, но у нее ничего не получалось. Ее класс становился все хуже, учение шло все слабее и слабее. Неужели надо было отказаться и вернуться домой? Признать, что она ошиблась, и удалиться? Жизнь стала для нее беспрерывным испытанием.

В слепом упрямстве она продолжала свои занятия дальше, ожидая кризиса. Мистер Гарби начал преследовать ее. Страх и ненависть с ее стороны усилились. Она все время ждала, что он нападет на нее и уничтожит совсем. Он донимал ее за то, что она не умела держать класс в руках, и он стал самым слабым звеном в школьной цепи. Больше всего он раздражался на шумное поведение класса, мешавшее преподаванию мистера Гарби в седьмом отделении, на другом конце комнаты.

Однажды она задала сочинение и прохаживалась между скамьями, заглядывая в тетрадки. У некоторых мальчиков были грязные шеи, непромытые уши, от их одежды шел дурной запах, но на это она не обращала внимания. По пути она делала поправки в тетрадях.

— Когда вы хотите сказать: «шерсть этих животных коричневого цвета», как вы напишете «этих»? — спросила она.

Последовала преднамеренная пауза. Мальчики нарочно задерживали ответ, чтобы поиздеваться над ней.

— Прошу меня извинить, мисс? Э-т-и-х, — вызывающе громко произнес один мальчик по звукам.

Мистер Гарби проходил рядом.

— Встань, Хилль! — сказал он громким голосом.

Все удивились. Урсула посмотрела на мальчика. Он, по-видимому, был беден и имел довольно хитрый взгляд. Надо лбом торчал вихор, но вся голова была гладко прилизана. Он выглядел бледным и бесцветным.

— Кто позволил тебе говорить так? — прогремел голос мистера Гарби.

Мальчик посматривал на него с виноватым видом, то опуская, то поднимая глаза, но в его сдержанности было что-то лукавое и циничное.

— Извините, сэр, я отвечал, — возразил он с нахальным видом притворной невинности.

— Ступай к моей кафедре.

Мальчик двинулся через комнату; длинная черная куртка болталась сзади складками, тонкие, костлявые ноги в тяжелых сапогах с трудом переступали, вся поза выражала что-то нищенское. Урсула пристально смотрела вслед крадущейся походке. Ведь он был ее учеником. Проходя к кафедре, он боязливо и заискивающе поглядывал на старших мальчиков седьмого отделения. Жалкий, бледный, в своем обтрепанном костюме, он стал в ожидании грозного учителя у его кафедры, слегка согнув одну ногу и заложив руки в карманы.

Урсула попыталась сосредоточить свое внимание на классе. Мальчик внушал ей одновременно отвращение и жалость. Она чувствовала, что ей хочется закричать — она так понимала, что мальчик был наказан из-за нее. Мистер Гарби заглянул в тетрадку, которую она поправляла, и затем повернулся к ученикам.

— Положите ручки.

Дети положили ручки и поглядели на него.

— Руки на стол.

Они отодвинули тетради и облокотились на стол. Урсула стояла растерянная, не понимая, что это значит.

— О чем вы пишете сочинение? — грозно спросил старший учитель.

Никто не рискнул поднять руки. Несколько голосов, готовые к ответу, забормотали:

— Мы пишем…

— Я бы не советовал вам выступать, — заметил мистер Гарби ласковым, певучим голосом, таившим в себе ужасную угрозу.

Он стоял, не шевелясь, наблюдая класс и чуть поблескивая глазами из-под заросших, черных бровей. В нем было что-то гипнотизирующее, ей отчаянно хотелось крикнуть. Она была ошеломлена, сбита с толку, и утратила всякое понимание происходящего.

— Ну, ты, Алиса! — спросил он.

— О кролике, — пропищал голос девочки.

— Это слишком легкая тема для пятого отделения.

Урсула чувствовала себя пристыженной своей неопытностью. Она была выставлена на посмешище класса. А кроме того, она жестоко страдала от противоречий. Мистер Гарби выглядел таким сильным, мужественным, красивым, с черными бровями, ясным лбом и густыми усами. И он сейчас тратил свои силы и злился на такие пустяки, как ответ мальчика без вызова. А ведь он вовсе не был мелочным, вздорным человеком. У него было только злое, жестокое настроение благодаря тому, что он чувствовал себя связанным такой мелкой, незначительной работой, которую он должен был выполнять, чтобы иметь средства к существованию. И вся его задача сводилась к тому, чтобы научить детей разобрать по звукам слово «предосторожность», а после точки начинать с большой буквы. Он не придавал ни малейшего значения тем вещам, которые он внушал детям, и это вечно должно было злить и раздражать его, никогда не давая ему покоя. Урсуле была ясна унизительность его положения и та злоба, которую эта унизительность вызывала в его душе.

Она поглядела на класс, ставший молчаливым, внимательным. Он один имел власть обращать детей в безмолвные, выдержанные существа, всецело подчиняющиеся его воле. Этому она должна учиться у него, потому что, если уже школа такова, то необходимо применяться к существующему порядку. Он сумел навести в классе порядок. Но видеть этого сильного, властного человека тратившим свои силы на такой пустяк казалось ужасным. В этом было просто что-то отвратительное.

По окончании урока мистер Гарби вышел. И сейчас же в дальнем конце комнаты послышался свист трости. Сердце Урсулы замерло. Она не могла выносить этого, ей нестерпимо было сознавать, что мальчика бьют. Она почувствовала, что у нее кружится голова, и ощутила острое желание уйти из этой школы, этого места пыток. Как она ненавидела в эту минуту старшего учителя! Грубое животное, неужели он не испытывает стыда? Он никогда не должен был доходить до такой жестокости и бесчеловечности!

Хилль тихонько протащился на свое место, с лицом распухшим от слез, не прекращая рыданий. В его плаче чувствовалось такое отчаяние, что у нее разрывалось сердце. Ведь, если бы она умела держать детей в порядке, этого никогда не случилось бы, Хилля никогда бы не позвали и не высекли.

Начался урок арифметики. Она не могла сосредоточиться. Мальчик сидел на задней скамье, согнувшись и продолжая всхлипывать. Это длилось довольно долго. Она не решалась ни подойти, ни заговорить с ним. Ей было стыдно. А кроме того, она не могла простить ему, что он стал таким жалким, заплаканным и опухшим от слез.

Она пошла между скамеек, исправляя ошибки в сложении. Но детей было много, и ей трудно было обойти весь класс. Кроме того, она неотступно помнила о Хилле. Наконец, он перестал плакать и сидел, сгорбившись, тихонько играя своими руками. Немного погодя, он поглядел на нее. Слезы размазали грязь на его лице, но взгляд был особенно чист, ясен, как у неба, омытого дождем. В нем не было ни следа лукавства или злобы. Казалось, он забыл все, что произошло, и только искал случая занять обычное положение.

— Принимайтесь за работу, Хилль! — сказала она ему.

Дети продолжали решать задачи, отчаянно плутуя, о чем она знала. Она написала на доске другой пример. По классу она идти уже не могла, и стала против учеников, чтобы наблюдать за ними. Одни уже сделали, другие отстали. Как быть?