Потом низким, глубоким, волнующимся голосом он стал ей рассказывать об Африке, о ее густой черной тьме, наводящей жестокий страх.

— Меня совсем не пугает тьма в Англии, — продолжал он, — это моя естественная среда, особенно с вами вместе. Но в Африке тьма кажется плотней и насквозь пропитанной ужасом — не боязнью чего-то определенного, а просто беспредельным ужасом. Там кажется, что тьма пахнет кровью. Чернокожие хорошо понимают это, и они поклоняются этой тьме. Одним схожа эта тьма с нашей: она вся дышит чувственностью.

Она затрепетала, прижимаясь к нему, для нее он был голосом из тьмы. Он продолжал ей рассказывать приглушенным голосом об Африке, навевая что-то страшное, что-то чрезвычайно чувственное, — рассказывать о неграх с их непосредственной, свободной страстью, заливающей все кругом. Капля за каплей вливал он в нее горячую, плодотворную страсть, сжигавшую его кровь. Странным, таинственным казался он ей. Мир тускнел, рассеивался, растворялся. Своим мягким, певучим, баюкающим голосом он сводил ее с ума. Он ждал ответа, он добивался полного понимания. А она дрожала и трепетала, почти страдая. Рассказ об Африке кончился, наступило молчание; в полном мраке шли они вдоль большой, широкой реки. Она чувствовала, что все ее нервы напряжены, она чувствовала, что все в ней дрожит, трепещет и переливается. Она с трудом могла двигаться, ощущая своим существом глубокий, трепещущий мрак, обступавший их все ближе со всех сторон.

Внезапно она повернулась к нему и обняла его руками, крепкими, как сталь.

— Любите вы меня? — воскликнула она, страдая, взволнованно.

— Да, — сказал он странным, обрывающимся голосом, непохожим на него. — Да, я люблю вас.

Его объятия казались ей объятиями живой, мощной тьмы, захватывающей ее в свою власть. Он обнимал ее так мягко, так невыразимо нежно, а она вся трепетала, как струна от прикосновений. Но он продолжал держать ее в своих объятиях, мягко и властно захватывая ее, как эта тьма, обволакивавшая их. Он поцеловал ее и она вся задрожала, точно что-то рушилось внутри нее. На мгновение душа загорелась ярким сознанием, пламя заколебалось, вспыхнуло последним светом и погасло. Стало темно. Тьма проникла в нее до глубины, она утратила волю к действию, она могла только воспринимать.

Он целовал ее мягкими, обволакивающими поцелуями, и она отвечала на них безраздельно. Душа, разум, — все померкло и скрылось. Как тьма сплетается с мраком, приникла она к нему, отдаваясь нежному потоку поцелуев. И прильнув к его губам, упиваясь ими, она слилась с ним в один поток.

Так стояли они, отдавшись безграничному, неисчерпаемому поцелую, торжествующему над ними, подчиняющему их себе, связующему их в единое ядро, в источник будущего плодородия.

Это было блаженством. Огни вспыхнули, угасли, свет сознания померк, надвинулась беспредельная тьма, глубочайшее, невыразимое удовлетворение.

Они наслаждались этим не терявшим силы поцелуем, беря и отдавая его беспрерывно и все-таки не исчерпывая его до конца. Кровь билась в них одним пульсом, переливалась одним потоком. Пока, наконец, забытье, дремота не охватили их; но сквозь дремоту мелькнул огонек сознания. Урсула вдруг отчетливо поняла, что вокруг ночь, течет и плещется река, качаются деревья под порывами налетающего ветра.

Она оставалась так же близко к нему, бережно сохраняя его объятия, но сознание пробуждалось в ней все ярче. Она вспомнила, что пора спешить на поезд. Но ей не хотелось отрываться от него. Наконец, они совсем пришли в себя и тронулись в путь. Тьма отходила. Впереди виднелись решетчатые перила моста, отблеск фонарей на волнах реки, и освещенная часть города.

Но их тела сохраняли ощущение тепла, мягкости и тьмы, и не отзывались на показавшийся свет. Они чувствовали себя полными гордого превосходства.

«Глупый свет, — думала про себя Урсула, полная неостывшей дерзкой чувственности, — глупый, искусственный, напыщенной город, рассеивающий свой свет. У него нет реального, действительного существования. Он остается поверх тьмы, как радужная нефть плавает на поверхности воды. И что он из себя представляет? — Ничто, ничто!»

То же ощущение и впечатление сохранилось у нее в трамвае и в поезде. Люди казались ей просто маленькими букашками, разлетавшимися во все стороны. Они как бы представляли из себя отдельные стремительные волны, слепо двигающиеся вперед, побуждаемые однородным желанием. Весь их разговор, все их поведение было сплошным стыдом, это были неестественные существа, искусственно изготовленные творения.

В течение ближайших недель она все время двигалась с сияющим лицом, с расширенными глазами, с насмешливой полуулыбкой над всей окружающей человеческой жизнью. Казалось, ее лицо говорило: «Вы, тусклые граждане, что вы из себя представляете? Вы одели волка в овечью шкуру, вы испортили первобытную тьму и вплели в нее невежество своим социальным механизмом».

Она оставалась полна чувственного подсознания, смеясь над искусственным освещением человеческой тьмы. «Они присваивают себе разные внутренние облики, как платья и костюмы, — думала она про себя, разглядывая с пренебрежением застывших в своей форме людей. — Они полагают, что лучше быть профессорами и служащими, чем дикими существами в плодородном царстве тьмы и мрака. Как вы думаете, кто вы такой? — обращалась она в своей душе к профессору, сидевшему напротив, — вы думаете, что вы что-то особенное, раз вы сидите в этом своем одеянии перед слушателями? Вы — затаившееся кровожадное создание с глазами, сверкающими из первобытной тьмы, стремящееся учуять добычу. Вот что вы представляете собой, хотя никто этому не поверит, и вы сами не можете допустить этой мысли». Ее душа смеялась над всеми этими претензиями. Она чувствовала в себе могучую силу крови, она коснулась источника плодородия, у нее был партнер, дополнявший ее, был соучастник обладания большими богатствами. У нее было все, ей больше не надо было ничего.

С внешней стороны она соблюдала все прежние формы, одевалась, следила за собой, посещала лекции, делала заметки в тетради, но все это было поверх ее души и мысли, внешний мир перестал ее интересовать.

Скребенский остановился на все это время в Ноттингаме. Он ощущал здесь большую свободу. Он никого не знал, ни с кем не должен был поддерживать связи. Все кругом было для него калейдоскопом, который он мог спокойно рассматривать. Ему также вся окружающая жизнь казалась чем-то искусственным, недостойным существования. Профессора, духовные лица, политические ораторы, передовые женщины, — все это заставляло его в душе смеяться едким смехом. Все это — марионетки, деревянные куклы, облеченные в различные костюмы.

Он был глубоко счастлив, оставаясь один. Он всячески избегал общества, чувствуя большое внутреннее богатство Все, что он делал, доставляло ему чувственное наслаждение, — езда на лошади, прогулка, лежание на солнце, даже бутылка вина в ресторане. Ни людей, ни разговоров он не желал. Ему хватало самого себя и того удовлетворения, которое он находил в самых простых поступках и действиях. Кругом него была плодородная, необъятная тьма, которой он всецело наслаждался. В людях-марионетках, с деревянными их голосами, он не нуждался.

С Урсулой он встречался ежедневно. Иногда вместо послеобеденных лекций она отправлялась с ним на прогулку. Они брали автомобиль и ехали за город. А там оставляли его на дороге и уходили бродить в лес. Он еще не владел ею. Инстинктивно они во всяком поцелуе, во всяком объятии, во всякой, даже и самой тесной, близости не доходили до грани, зная, что придет момент, когда она исчезнет сама. Тогда они целиком погрузятся в источник наслаждения и созидания.

Она пригласила его домой, и он неделю пробыл в Бельдовере. Ей нравилось видеть его в своем доме. Он подходил к атмосфере семьи, члены которой всегда таили в себе первобытную тьму и, приходя домой, сбрасывали принятые личины, чтобы дремать и греться на солнышке.

Его встретили ласково, и он скоро освоился, отвечая на все дружелюбной усмешкой.