Но Урсула чувствовала, что эта внутренняя домашняя свобода не относилась к ней. Если бы родители поняли ее отношения со Скребенским, они, в особенности отец, пришли бы в настоящее бешенство. И она держала себя с ним, как девушка, за которой ухаживают. Вместе с тем чувство протеста против социальных условностей крепло в ней все сильнее.

Весь день проводила она в ожидании его поцелуя, и принимала его с восторгом и со стыдом. И ждала она этого поцелуя почти сознательно. Он тоже ждал, но у него это ожидание скрывалось в более смутной форме. И всякий раз, когда наставало это время, у него в душе возникало смутное предчувствие своего уничтожения.

Наконец настал день полного завершения. Был опять темный, тревожный, ветреный вечер. Они шли по тропинке к Бельдоверу, спускаясь к лощине. Их поцелуи закончились, они достигли грани, где тьма грозила поглотить их совсем. В глубоком молчании шли они рядом.

Тропинка вела к лощине полной глубокой, непроницаемой тьмы. Сбоку мелькали огоньки станции, ветер издали доносил глухой шум паровоза и лязг вагонов, напротив на холме светился отдельными огнями Бельдовер, справа вдоль линии вспыхивали доменные печи. Подходя к лощине, они замедлили шаги. Скоро из тьмы они выйдут на свет, — они почти боялись этого. Полноты и удовлетворения в душе еще не было, то были два трепещущих, колеблющихся создания; они свернули в сторону и пошли тихо по краю перелеска, глядя на мелькающие впереди огоньки, на искусственный блеск города. Они не могли вернуться назад в мир — это было немыслимо.

Бредя по краю перелеска, они дошли до большого дуба у тропинки. Ветер яростно трепал его вершину, и неукротимый, гордый ствол трепетал под его напором.

— Сядемте здесь, — сказал он.

В этом бушующем кругу, почти не видя в темноте могучего дерева, служившего им приютом, они лежали, глядя на дальние огоньки, на пролетевший локомотив с вагонами, рассыпавший по своему пути поток огненных искр.

Потом он повернулся и поцеловал ее, а она ждала его, вся охваченная и проникнутая могучим трепетом ночной тьмы. Она хотела тех мук, которые ждали ее, она жаждала того страдания, которое предстояло ей. Мужчина, — что такое представлял он из себя? Могучую, темную, трепетную силу, объявшую ее. И как ветер в глухую ночь уносится далеко вперед во мрак, так и она унеслась в первобытную тьму, погрузилась в нескончаемый источник жизни — она вступила в безбрежную долину вечного бессмертия.

Она встала с особым ощущением свободы и силы. Стыда не было — чего стыдиться? Мужчина, бывший с ней, шел теперь рядом. Где они были вместе с ним, она не могла бы сказать. Но теперь она чувствовала, что она преобразилась. Она запечатлела в себе часть того вечного и неизменного, к чему она прикоснулась.

До мнения мира, искусственного света ей не было никакого дела. Она спокойно вошла в освещенный город, спокойно встретила взгляды родителей. Обычная будничная жизнь текла тем же порядком.

Но внутри она чувствовала особую силу и уверенность. Никогда еще не ощущала она себя так полно и так обособленно. Она не допускала мысли, что кто-нибудь, даже Скребенский, как член этого внешнего мира, мог иметь что-нибудь общее, мог как-нибудь касаться ее вечного, неизменного Я. Она была близка с ним не как со Скребенским, но как с тем неопределенным, незамкнутым в определенную оболочку человеком, который был с ней тогда. Сила и уверенность внушали ей чувство превосходства над всем этим миром.

Свои занятия в колледже она продолжала обычным порядком. Факт близости со Скребенским имел для нее такое могущественное значение, так занимал ее душу, что все остальное казалось призрачным, как во сне. По утрам она ходила и присутствовала на лекциях, цветущая красотой, отстраняясь от всех остальных.

Завтракала она с ним в гостинице, и все вечера они проводили вместе или у него в комнате, или за городом. Дома она объясняла свое отсутствие усиленными вечерними занятиями перед экзаменом, но на самом деле совсем забросила учение.

Они оба испытывали глубокое, спокойное счастье. Завершение близости привело их к такому взаимному подчинению, что на самом деле они чувствовали большую свободу и независимость.

По мере того, как дни шли за днями, они все сильнее ощущали потребность быть вместе, им не хватало выпадавшего на их долю времени.

Приближались пасхальные каникулы. На эти дни они решили уехать куда-нибудь вместе. Вернутся они назад или нет, — этому они не придавали значения, не считаясь теперь с обыденной действительностью.

— Я думаю, нам надо было бы пожениться, — сказал он однажды задумчиво.

Тот мир, в котором она вращалась, был полон такой глубины и такой свободы! Сделать их близость гласной, значило отнести ее в ряд тех вещей, которые сводили к пустоте и ничтожеству, тех вещей, от которых он совсем отвык. Если он женится, он должен будет надеть на себя определенную общественную личину. При одной мысли о соприкосновении с обществом он становился рассеянным и неуверенным в себе. Если она станет его женой перед обществом, она будет частью, одним из сочетаний этой жизненной действительности, и что общего будет тогда иметь с ней его подсознательная жизнь? Определенно признанная обществом жена есть символ чего-то материального. А она как раз представляла живой контраст всей этой условной материальной жизни, единственную ценность для него. Вся условная жизнь была для них ложью, и сливая свои жизни вместе, в одном могучем потоке, они оживляли ту мертвенную оболочку, в которой им приходилось вращаться.

Он смотрел на ее задумчивое лицо, отражавшее недоумение.

— Я не думаю, чтобы мне надо было выхолить за вас замуж, — ответила она, наконец, сдвинув брови.

Это его отчасти задело.

— Почему же? — спросил он.

— Давайте подумаем об этом после, — предложила она.

Ему стало досадно.

— Да, но ведь ваше положение сейчас отчасти двусмысленное, не настоящее.

— Вы думаете? — воскликнула она, вся вспыхнув.

Она думала, что этим разговор и закончится, но он вернулся к нему, — создавшееся положение не удовлетворяло его.

— Почему же, — спросил он, — почему, собственно, вы не хотите выйти за меня замуж?

— Мне не хочется иметь общения ни с кем решительно. Меня вполне удовлетворяет подобное положение. Я потом скажу вам, хочу ли я вообще выходить за вас замуж.

— Хорошо, — последовал короткий ответ.

Ему приятнее было бы не решать этого вопроса окончательно, и переложить ответственность на нее.

Они заговорили о пасхальных каникулах. Она хотела испытать полную, глубокую радость.

Они поселились в Лондоне, в Пиккадилли. Себя она выдавала за его жену. В отдаленном бедном квартале они приобрели в лавочке обручальное кольцо — за шиллинг.

Ощущение было великолепное. Казалось, весь мир был к их услугам. Сквозившие в их отношениях радость и довольство производили сильное впечатление на окружающих.

Как-то она с насмешливой учтивостью назвала Скребенского «Monsieur le baron», с тех пор этот титул утвердился за ним окончательно. Он был инженером в армии, они только что поженились и уезжают в Индию.

Таков был романтический ореол, создавшийся вокруг них. Она совершенно поддалась впечатлению, что она молодая жена титулованного мужа, что они действительно накануне отъезда в Индию. Такая внешняя общественная обстановка чрезвычайно льстила ей, но самым существенным было то, что как мужчина и женщина они жили вдвоем полной, неограниченной, ничем нестесненной жизнью.

Дни летели быстро, принося им глубокое удовлетворение. В их распоряжении было три недели. Все время они чувствовали свою личную жизнь центром и главной ценностью, остальное только дополняло ее.

К деньгам они относились беспечно, хотя и не делали никаких чрезвычайных затрат. Правда, он удивился, когда оказалось, что в течение нескольких дней он успел истратить двадцать фунтов, но его раздражала не трата сама по себе, а необходимость идти в банк. Деньги, как деньги, перестали для них существовать.