Урсулу его слова кольнули. Неужели он склонен продаваться таким путем?

— Полковник Хепберн женат?

— Да, у него две дочери.

Гордость помешала ей спросить, склонны ли дочери полковника выйти за него замуж.

Наступило молчание. Он знал, что Урсула следит за ним и ждет его, и это действовало на него возбуждающе. Он готов был идти на ее зов.

Однажды он повез ее в Дерби, — он хорошо правил, сказалась выучка в конной части саперов. Там они позавтракали в гостинице, и пошли бродить по рынку, радуясь всему, что попадалось. Маленькая ярмарка была в полном разгаре.

— Отец часто катал меня на качелях, — сказала она.

— Вам нравится? — спросил он.

— О, это так хорошо!

— Хотите сейчас?

— С удовольствием, — ответила она, хотя и почувствовала легкий испуг. Но ее страшно привлекала представившаяся возможность необычного, возбуждающего поступка.

Он пошел к кассе, заплатил, и помог ей сесть в лодочку. В нем была удивительная черта отдавать все свое внимание тому, что он делал в эту минуту. Мнение других было для него абсолютно безразлично. Она охотно бы отказалась, но стыд отступить перед ним был гораздо сильнее, чем боязнь показать себя толпе и нарушить принятые приличия, рискнув качаться. Его глаза смеялись, вскочив в лодку, он резкими порывистыми движениями стал ее раскачивать. Она больше не боялась, трепет пробегал по всему ее телу. Его лицо раскраснелось, возбужденные глаза светились особым светом, и она глядела навстречу ему, красивая и влекущая, как цветок, раскрывающийся под лучами солнца. Они шумно рассекали воздух, стремительно взлетали к небу, как выпущенный снаряд, и ужасающе быстро падали обратно. Ей нравилось это. Движение жгло их кровь огнем, и, радостные, они смеялись этому огню.

После качелей они направились к каруселям и он торжественно уселся верхом на деревянной лошадке впереди нее, держа себя легко и свободно, не переставая радоваться. Казалось, он решил пренебречь сегодня всеми условностями. Скользя по кругу под надоедливую, однообразную музыку, они испытывали ощущение, что оба они беспечно проезжают по лицам окружающих зевак, двигаясь красиво, гордо и легко, и чувствуя себя неизмеримо выше этой презренной толпы.

Когда пришло время слезать и уходить, она почувствовала себя глубоко несчастной, как великан, неожиданно ставший одного роста со всеми остальными, и оказавшийся во власти черни.

С ярмарки они пошли к своей повозке. Проходя мимо большой церкви, Урсула пожелала заглянуть в нее. Все внутри было загромождено подмостками, на полу возвышались груды битого кирпича и мусора, под ногами хрустели куски штукатурки, а вверху гулко отдавались голоса рабочих и удары молотков.

Урсула вошла в церковь, чтобы погрузиться во мрак и тишину. Ее тянуло успокоиться здесь после дерзкой, отважной езды по лицам толпы на ярмарке. Сознание собственной гордости и высокомерия всегда мучили ее сильнее всего, и теперь она жаждала найти успокоение и утешение в тишине и одиночестве.

Вместо этого она услышала стук обломков штукатурки, увидела разлетающуюся от них пыль, почувствовала запах старой извести; кругом были нагромождены подмостки, виднелись кучи мусора, а над алтарем стояло облако пыли.

— Присядем на минутку, — сказала она.

Они сели незамеченными на заднюю скамейку, и она несколько минут наблюдала за грязной, беспорядочной работой каменщиков и штукатуров.

Скребенский сидел вплотную к ней. Все казалось ей прекрасным, но вместе с тем она боялась. Как будто мир рушился в развалинах, а они выкарабкивались из-под них невредимыми, самым беззаконным, самым непозволительным образом. Он сидел так близко, что касался ее, и она чувствовала, что поддается его обаянию. Это радовало ее. Его прикосновения волновали и возбуждали ее, вызывая в ней какие-то смутные стремления.

На обратном пути домой они сидели совсем близко друг к другу. От движения повозки он качался, неизменно задевая ее, и его движения были неспешны и полны истомы; всякий раз, касаясь ее, он задерживался и медлил принять прежнее положение. Молча взял он ее руку под плащом и с невидящим лицом, обращенным к дороге, но сосредоточив все свое внимание на ее руке, медленно начал расстегивать одной рукой пуговицы ее перчатки и осторожно снимать ее с руки, постепенно заботливо обнажая ее. Эти тонкие, сосредоточенные прикосновения его пальцев к ее руке наполняли ее безумным чувственным наслаждением. Его рука казалась ей прекрасным, живым, сосредоточенным существом, искусно и ловко работающим в каком-то мрачном подземельи, снимая перчатку и обнажая ее ладонь и пальцы. Потом она почувствовала свою руку целиком охваченной его рукой, так крепко прильнувшей к ее руке, что, казалось, они составляли одно. Все это время он не переставал наблюдать за дорогой и за лошадью, а она сидела около, безмолвная, восхищенная, разгоревшаяся и ослепленная открывшимся ей новым светом. Оба молчали. Со стороны они казались безразличными друг другу, но их тела чувствовали глубокую взаимную близость, передававшуюся тесным прикосновением их рук.

Наконец, странным голосом, преднамеренно небрежным и беспечным, он сказал ей:

— Сидя там, в церкви, я вспомнил об Ингреме.

— Кто такой Ингрем? — спросила она.

Она тоже пыталась выразить спокойствие и безразличие. Но она хорошо знала, что сейчас услышит нечто запретное.

— Это один из тех, что живут со мной в Чатхеме, субалтерн, на год старше меня.

— А почему вы вспомнили о нем в церкви?

— Дело в том, что у него в Рочестере была подружка, и они для свидания всегда выбирали один из уголков собора.

— Вот славно-то! — вырвалось у нее непроизвольно.

Они плохо поняли друг друга.

— Ну, это имеет свои плохие стороны. Служитель собора поднял большой шум из-за этого.

— Какой стыд! А почему им нельзя было сидеть в соборе?

— По-моему, все находят это богохульством, кроме вас, Ингрема и его подруги.

— Я совсем не считаю это богохульством, я нахожу в порядке вещей ухаживание в соборе.

Она сказала это вызывающе, хотя в душе у нее шевелилось совершенно противоположное чувство.

Он промолчал.

— А она хорошенькая?

— Кто? Эмилия? Пожалуй, да. Она была модисткой и ей было неудобно показываться на улице с Ингремом. Но это кончилось печально, потому что служитель подсмотрел за ними, узнал их имена и устроил целый скандал. Об этом после было много разговоров.

— Что же она делала дальше?

— Она уехала в Лондон и стала работать в большом магазине. Ингрем часто видится с ней.

— Любит он ее?

— Вот уже полтора года, как он с ней.

— Какова она из себя?

— Эмилия? Маленькая застенчивая девушка, напоминающая фиалку, с красивыми ресницами.

Урсула задумалась. Ей казалось это настоящим романом из внешнего мира.

— У всех мужчин есть любовницы? — спросила она, испуганная собственной смелостью. Ее рука продолжала оставаться крепко зажатой в его руке, а его лицо сохраняло все то же непоколебимое выражение внешнего спокойствия.

— Обычно они указывают на каких-нибудь удивительно красивых и интересных женщин, и, бывая пьяными, принимаются рассказывать о них. Некоторые из них устремляются в Лондон при первом удобном случае.

— Для чего?

— Повидаться с той или иной интересной и красивой женщиной.

— Что же это за женщины?

— Различные. Их имена меняются достаточно часто. Один из моих приятелей в этом отношении настоящий маньяк. Его чемодан всегда наготове, и как только он урвет свободную минутку, он мчится с ним на станцию и садится в поезд. А там, не обращая никакого внимания на пассажиров, сидящих с ним в одном вагоне, он сбрасывает свой плащ и в одну минуту меняет верхнюю часть туалета.

Урсула вздрогнула и удивилась.

— К чему же такая спешка? — спросила она.

— Я думаю, что у него на уме всегда какая-нибудь женщина.

Она притихла и застыла. И все-таки этот мир страсти и беззакония очаровывал и привлекал ее. Ей казалось, что он полон какой-то удивительной отваги и беспечности. Она чувствовала, что сама начинает свои настоящие приключения. Как это великолепно!